Гримасы улицы
Шрифт:
Глава IV
Одиночество
Сашка всю ночь бродил по вокзалу, заходил в буфет, напрасно стрелял глазами по женщинам, искал и постоянно уходил один с больным, ноющим сердцем. Утром он отхлестал Сережку и нарвал ему уши за то, что тот выл по сестре Кате.
— Мне, небось, не меньше твоего жалко, а посмотри, молчу. Душа вся за вас, оболтусов, изболела, — успокаивая, говорил Сашка. — Как был бабой, так бабой и останешься, — из тебя путного ничего не выйдет. Уйду вот
Когда рассветало, Сашка бегал в приемный покой, но ничего не добивался.
— Мало ли вас тут, голытьба, за день перебывает! Небось, не лошадиные головы у нас, чтобы все упомнить.
Так и возвращался он один, понуря голову. В девять утра они все втроем ходили в город и долго бесцельно толкались по улицам. Напрасно со слезами на глазах распинались Сережка с Антипкой перед бездушной толпой, — никто ничего не подавал. Проходившие молча кивали головой, иные сердито обрывали:
— Отстань, говорю, — нету.
Сашка безнадежно разводил руками. Проходившие ребята иронически смеялись над ним.
— Нет, брат, нынче на собранных копеечках не проживешь, — учись дергать.
— Может, я не хуже тебя умею, почем знаешь?
— Кабы мог, так не кривил бы рожу перед этакой сволочью, а то скосоротился, глядеть противно, тьфу!
— Дай привыкнуть. Так–то нельзя, — засыплешься.
— Руби неверную.
— Понятно, не вслепую. За этим в оба, — вмешался Антипка. — В поездухе, когда ехали, так этак мыли, что и не приснится другому.
— Мелко ты плаваешь, поверх да наружи.
Сашка избегал ссор и, ткнув кулаком в бок Антипку, разошлись. На дворе было морозно и сыро, ноги зябли, кожа грубела, трескалась от мороза и болела.
— Надо местечко облюбовать, чтоб на ночь спокойно устроиться. На вокзале больше нельзя, — беспокоился Сашка.
— В садике бы хорошо было.
— В кухмистерскую бы еще тебе, — перебил Антипка Сережку.
И молча они пошли к бульвару.
— Ну, вот оставайтесь здесь, а я на станцию сбегаю, може, и Катюшку с Наташей встречу, ежели придут.
— А мы так здесь сидеть будем, или посмекаем немного? — спросили его ребята.
— Как хотите, только не уходите далеко: заблудитесь, где искать буду? — наказал Сашка и ушел.
На вокзале он обегал все углы, несколько раз заглянул за решетку багажной, которая по–прежнему была туго набита вновь приехавшей детворой, и задумчиво выходил к подъезду.
— Подожду еще немного, может придут, шептал он про себя и снова возвращался к багажной.
На улицах уже начинало темнеть, а уходить не хотелось. Каждый взмах двери начинал волновать его, каждый шорох заставлял оглядываться. Не хватало сил покинуть уголок, в котором еще так недавно Наташа ласково убаюкивала его, как ребенка, а он повиновался ей. Над ухом его, чудилось, жалобным сгоном ночной метели шипел ее голос: «Усни, глаза у тебя красные»… В груди сердито, бурно вскипала кровь. «Кто взял? Убью», срывалось с посиневших губ, пенившихся слюной. А там, на бульваре, Антипка с Сережкой ждут, напрасно устремляют взор, месят ногами грязь, дрогнут на холоде. Сегодня сыро, бусит мелкий дождик, земля намокла, настыла, под открытым небом не уснешь. Сашка, как одурелый, вскакивал с барьера, выбегал на подъезд и снова, молча вперив в землю глаза и хлопая разбухшими сапогами,
— Ты чего здесь трешься, мазурик!
— Наших жду, — тихо сказал Сашка.
Милиционер не понял его и сердито вытолкал в дверь.
— Курва красноголовый, — сердито выругался Сашка.
Еще больнее стало сердцу, что–то комком перевернулось в груди и катилось к горлу… Шел он не торопясь тротуарами, натыкался на прохожих как слепой, в глазах было темно. Временами он останавливался и подолгу безнадежно глядел вдаль узкой улицы, где еще слабо виднелся флаг, выделяясь над макушкой вокзала. В переулке не было фонарей, да и на больших улицах немного их горело. Скоро бульвар… «Вот и большой, желтый дом виднеется, а он на краю бульвара, потому — Наркомпрос,» думал Сашка. И бежал, за ребят боялся, да и самому жутко делалось: первая ночь в чужом городе. Ребята, издали завидя его, бросились навстречу.
— Ну, как, не нашел Катюшку с Наташей?
— Где найдешь! Небось, совсем сгинули. Я и в приемный покой ходил, — тама тоже не знают. Ну, а куда теперь? Здесь нельзя. Смотри, как не повезло. Тут и дождик хлыщет, как нарочно.
— Мы нашли, где; тама ребят много ночует. Вот в эфтом закоулке горелый дом есть. Только незаметно проходить наказывали, — доложил Антипка.
— Во! Это здорово! Значит, живем, — воскликнул Сашка. — Только бы похряпать немножко.
— Мы тут без тебя подшибли немного. Хочешь, на, — предложил парень, вынимая из–под полы кусок чурека.
— Давай. Сами тоже, небось, не ели.
— Наелись.
— Ну, пошли. Веди, куда сказал. Я не знаю, усталость что–то взяла, — торопил Сашка.
— Тама поздно, сказывали, собираются: боязно, штоб, значит, чужое место не занять, — предупредил Сережка, еще ошеломленный потерей сестренки.
— Во! Этого они не хочут? Небось, не на постоялке, штоб распоряжаться. Хто первый пришел, тому и место.
Антипка больше не возражал, направляясь в переулок.
Подойдя к развалинам, они немного постояли у забитых ворот и потонули в широких стенах большого дома.
— Надо бы днем сюда заглянуть, чтоб место засветло выбрать, а теперь куда пойдем? — злился Сашка.
Сережка, боясь пинка, бойко шмыгнул в угол, налетел на острую балку лбом, закатился истерическим воплем.
— Перестань, гадина! Убью, кирпичем всю башку расквашу, — не понимая в чем дело, останавливал его Сашка.
Но никакой гнев не в силах был остановить вопль Сережки, и только спустя минуту голос его оборвался и захрипел, а кирпичи чаще затарахтели под его телом.
— Провалился, должно, захлебывается: — подавленным голосом сказал Антипка.
— Днем–то лень было посмотреть, сука мерзкий! Иди вот теперь к нему, разглядывай!
Антипка встал на четвереньки и молча пополз к Сережке, шепотом выпытывая у него.
— Што с тобой, а? Ушибся, небось? Парень молчал, судорожно вздрагивая всем телом.
— Давай спички, пес курносый, — крикнул Сашка. — Сам я посмотрю, что случилось, а то, погляжу я, тебя пока ждать, десять раз сдохнуть можно.
Приняв спички, он осторожно пошел, вытянув руки, и шагах в шести его рука коснулась обвалившейся с потолка балки: