Гринтаун. Мишурный город

Брэдбери Рэй

Не замирают в созерцании творения

Христова:

Его чистейшей крови, сочащейся сиропом

из израненных деревьев?

И почему здесь только пчелы и дрозды,

полегшая трава и ветер?

Что бы там ни было. Шагай. Шагай. Смотри

и пребывай

В объятьях сладостных воспоминаний.

Я к дубу подошел; когда мне минуло

двенадцать лет, я на него залез

И стал вопить, звать

Скипа, чтоб он меня

спустил на землю,

До которой – тыща миль. Я голосил,

зажмурившись.

Мой брат несказанно развеселился и с хохотом

полез на выручку.

Он вопрошал: Ты что там потерял?

Я промолчал. Да я скорей бы умер, чем

признался.

А я туда залез, чтобы записку спрятать в

беличьем гнезде,

В которой начертал я сокровенные слова,

уже давно забытые.

И вот, мужчина средних лет, стою под дубом

среди зелени оврага.

О боже, не такой уж он высокий. Чего я так

вопил?

От силы будет в нем пятнадцать футов.

Я без усилий на него могу взобраться.

Что я и сделал.

И присел на корточки, как старенький дикарь.

Благодаренье Богу,

Что никто не видит великовозрастного дылду,

Нервически вцепившегося в ствол.

И вот, о боже! Меня объял благоговейный ужас.

Передо мной и беличье дупло, и позабытое

гнездо.

Припав к стволу, я долго думал, в себя вбирая

и листву,

И облака, и тучи, что пролетали мимо,

бесстрастные, как время.

А что? А что? Что если? – думал я. Но нет.

Ведь сорок лет прошло!

Записка, что я спрятал? Наверняка давно

украдена.

Мальчишка (или филин) стащил ее,

прочел и в клочья изорвал.

Она скользнула в озеро пыльцой, каштановым

листом иль дымкой одуванчика,

Что рассыпается по ветру времени…

Нет. Нет.

В дупло я всунул руку, пошарил пальцами

поглубже.

Ничегошеньки. И снова ничего. Но, зарываясь

глубже, я нащупал и достал:

Записку,

Подобно мотыльковым крылышкам,

попудренную, сложенную плотно.

Она была в сохранности. Ее не намочили

дождевые струи,

она не выцвела на солнцепеке. Она лежала на

моей ладони. Я ее узнал:

Листок линованной бумаги из блокнота

с головой индейца сиу.

Так что же, что же, что же я написал

на нем

давным-давно?

Я развернул его. Теперь уж мне пора узнать.

Я развернул его, и прослезился, к дереву

припал.

И волю дал слезам бежать по подбородку.

Ребенок милый, странное дитя, которое

познало время и года,

И обоняло смерть душистую с цветов на

дальнем кладбище.

То было посланием в будущее, самому себе.

Заведомо осознавая, что однажды я приду,

прибуду, разыщу, вернусь

Из молодости в старость. От самого себя, младого,

Себе же, взрослому, большому и отнюдь не

юному отныне.

Что в ней меня растрогало до слез?

Тебя я помню.

Тебя я помню.

Пора настала запускать воздушных змеев [15]

День лучезарен;

Утро прозрачное к полудню стремится;

Все, что нам любо и дорого

Охвачено солнечным диском горящим.

15

«This Time of Kites», Chicago Tribune Magazine, September 19, 1972.

В такую погоду воздушные змеи

Просятся в небо,

А земнорожденные люди с холмов души свои

На бечевке ввысь запускают навстречу сиянью,

От которого быстро слезятся глаза

И согревается сердце,

Которое, зная нрав осени,

Чует смену времени года:

Птицы снова на север летят,

Против течения времени и здравому смыслу

назло.

Подобная погода – находка для детей иль

мальчишек-мужей.

Размякшие от солнца, они нуждаются в забавах.

Они, как мальчики, стоят, ослепленные солнцем,

Расчерчивая жизнь мелком, играя в классики,

Здесь встанут, тут заскачут, там сорвутся с места

Или замрут, как изваяния по стойке смирно,

Но главное, что жизнь должна у них фонтаном

бить.

Итак, в сезон воздушных змеев, игрушек и

Осенних ручейков мужчины снова

Уменьшились в размерах.

Под жгучим ливнем солнечного света