Гринвичский меридиан
Шрифт:
Весь восточный сектор острова, который, если смотреть от Гринвичского меридиана, представлял собой завтрашний день, напротив, отличался крайне скудным пейзажем: одни только камни, галька, осыпи да скалы. Мало кто из животных отваживался заходить туда, зато другая часть, то есть вчерашний день, прямо-таки кишела сумчатыми и однопроходными представителями австралийской фауны. В первое время Байрон Кейн был очарован странностью океанической живности, но так и не смог привыкнуть к ней по-настоящему, и вид этих нелепых зверюшек частенько вызывал в нем ностальгию по коровам и собакам, лошадям и курам. Одни лишь птицы — с причудливыми повадками, но более или менее известные — внушали некоторую симпатию, да еще, пожалуй, кенгуру, чьи удлиненные мордочки и длинные уши слегка напоминали ему
«Вот он, этот остров, — подумал Байрон Кейн, — и я нахожусь здесь». Данный факт казался ему крайне абсурдным; любое другое место на земле было бы для него куда более нормальным. Он попробовал представить себя в другом месте — в Париже, например, но и жизнь в Париже, если вдуматься, казалась ему такой же абсурдной, как в этом уголке Тихого океана. Его давно уже преследовало такое ощущение. Он родился в Балтиморе, на берегу Патапско, и берега Патапско всегда казались ему самым что ни на есть абсурдным местом в мире. Он произнес вслух:
— И все-таки я здесь.
Его одолел смех, и этот смех вызвал что-то вроде головокружения, так что ему пришлось вцепиться в сук и крепко обхватить ствол дерева. Потом им овладело отчаяние, на глазах выступили слезы. «Я болен, — подумал он и сделал над собой усилие, чтобы хоть как-то осмыслить окружающий мир. — Ну вот все и прошло, все обязательно пройдет».
Солнце спускалось к горизонту. Вся западная часть острова, обычно в дневное время белая, сейчас окрашивалась в светлые тона: охряные, бежевые, коричневые, а также розовые.
Под ним раздался шорох, он глянул вниз. У подножия дерева пробегала зверюшка, похожая на жирную крысу, но ростом с жирного кролика; она тащила своих детенышей на спине, словно на открытой платформе автобуса. Цепкие хвостики малышей держались за толстый материнский хвост, поднятый над их головками на манер автобусного поручня. Кейн отломил тонкий сучок и швырнул его в зверюгу, которая бросилась наутек, еле удерживая на спине свое всполошившееся потомство.
Он сидел на дереве до наступления темноты. В сгущавшемся мраке засветились два огонька, первый на востоке, второй на юге. Восточный зажегся в замке, где Джозеф в этот самый момент открывал банку консервов, а Тристано то ли кодировал, то ли декодировал очередное послание. Южный светил более слабо, едва различимо, и мог исходить только от Арбогаста. Арбогаст временно занял все три бетонных каземата, возведенных у самого берега, и жил то в одном, то в другом, смотря по настроению. Он никогда не показывался в замке и проводил время в полном одиночестве, занимаясь подготовкой обороны острова на случай возможного штурма. Кейну случалось замечать его, но Арбогаст упорно отказывался от общения и мгновенно скрывался в кустарнике или среди скал.
Арбогаст говорил только с Тристано или Джозефом, да и то очень кратко. Время от времени он исчезал напрочь и появлялся только через четыре-пять дней, принося информацию, которую иногда сообщали Кейну. Джозеф и Тристано отзывались о нем с боязливым восхищением. И хотя, по мнению Тристано, в ближайшем будущем острову не грозило никакое нападение, они крайне серьезно относились к стратегической деятельности Арбогаста, признавая тем самым его право на одинокий и безмолвный образ жизни. Да и сами они были не очень-то разговорчивы.
Наступила ночь, Байрон Кейн проголодался. Он слез с дерева, спустился с холма и побрел к замку, прокладывая себе путь сквозь густой кустарник и часто сбиваясь с дороги. Несколько раз он останавливался, чтобы определить верное направление и беря за ориентир свет, сочившийся из длинного низкого окна, затянутого слюдой. И еще несколько раз он проваливался в жижу болотного рукава, кишащую склизкими агрессивными насекомыми, а над его головой, в древесных ветвях, уже вовсю суетились сумчатые летяги и сумчатые куницы, очнувшиеся от своего дневного сна.
Когда Байрон Кейн добрался до замка, который высился между пляжем и болотом, ноги у него промокли насквозь. С верхнего этажа в открытую дверь низвергались сквозь радиопомехи звуки американских скрипок вперемешку с осточертевшим запахом мясных консервов. Это сочетание вызвало у него такую тошноту, что он отказался от мысли подняться к Джозефу
Кейн вошел в помещение на первом этаже, разоренное, изъеденное мхами, давно лишившееся двери, и обогнул недостроенную лестницу в центре помещения. Позади лестницы, в полу был люк; приподняв крышку, он спустился в черную зияющую дыру, к счастью, снабженную узкой лесенкой, достроенной, в отличие от главной.
Подземелье замка представляло собой обширное пустое пространство с бетонными стенами, укрепленное множеством опорных столбов, расположенных без всяких признаков симметрии. Кейн продвигался между ними как в лесу, вытянув вперед руку с керосиновой лампой, которая отбрасывала на серый пол пляшущие тени. Снаружи не доносилось ни звука, и ходьбу изобретателя сопровождало только дурацкое вязкое хлюпанье его набравших воды сапог. Он подошел к машине.
Машину он установил в самом дальнем углу подвала. В начале своего пребывания он позволял Тристано и Джозефу разглядывать ее, потом свел это к кратким посещениям, а вскоре и вовсе передумал, решив, по примеру Арбогаста, также отстаивать свой образ жизни и объявить свои требования, а именно: никому не подходить к машине даже в его присутствии, никому не вмешиваться в его работу, даже под предлогом помощи — короче, никому не нарушать его покой. Двое других вынуждены были подчиниться, несмотря на едкие намеки Джозефа, которые Кейн выслушивал молча, с видом скорбного и снисходительного смирения ученого, подвергающегося нападкам черни.
Неподалеку от аппарата он обустроил для себя что-то вроде дощатого чуланчика, служившего рабочим кабинетом и местом отдыха. По стенкам он развесил мудреные чертежи, на шатких стеллажах разложил ящики с инструментами, банки консервов, а кроме того, разумеется, книги, бумаги и скомканную одежду. Байрон Кейн зажег лампу, сел и сменил обувь, поглядывая на машину.
Корпус машины представлял собой высокий, в человеческий рост, узкий металлический цилиндр, окрашенный в черный цвет и установленный на прочное основание. Внизу, сбоку, в нем было проделано газовым резаком отверстие, в данный момент заткнутое грязным тряпьем. По всей окружности цилиндра, на разной высоте, располагалось два десятка выступов-псевдоподий [5] , прорезей, насечек и других атрибутов, оплетающих его наподобие вьюнка. Все эти разнообразные детали выглядели не вполне законченными, а некоторые казались и вовсе наметками, прототипами будущих элементов конструкции. Например, одна из них состояла из скрученной железной проволоки, небрежно припаянной к стальной пластине, которая, в свою очередь, крепилась к стенке цилиндра разнокалиберными болтами, — в общем, ничто не указывало на то, что эта штука может действовать. Ее раздраенный вид заставлял предположить, что это всего лишь черновой проект, недоработанная заготовка, спешно воплощенная в металле, чтобы служить прообразом другой, более совершенной модели, питать интуицию ее творца, его еще не оформившуюся идею. Другие элементы машины, такие же неприглядные, как этот, видимо, тоже имели своей задачей помогать изобретателю на пути превращения замысла в материальный объект на начальном этапе его воплощения — на том, который следует непосредственно после теоретических расчетов.
5
Ложноножка (зоол.).