Гривенник
Шрифт:
– А вы - мой ангел,- сказал я, и даже, помнится, басом сказал.
И тотчас испугался дерзости своей-рассердится? Но она, не взглянув на меня, попросила:
– Налей-ко в рукомойник воды...
Вымыла свои тонкие пальчики, аккуратно вытерла их один за другим и, взглянув в окно, сказала:
– Тает как!
Да, на припеке таяло сильно, с крыш непрерывно лились струйки воды, точно
Через некоторое время в кухню пришел хозяин и, строго взмахнув длинными волосами, погрозил мне пальцем:
– Ты, зверь! Ты что сказал Олимпиадке?
– Что она похожа на ангела,- сознался я.
– Разве можно говорить эдакое замужней женщине?
– Говорят же в книгах.
– Замужним? По башке тебя книгами надо. Ты - гляди! Она и без тебя знает, на что похожа...
Хозяин ухмыльнулся до ушей и исчез, а мне стало немножко грустно,зачем она пожаловалась на меня? Не следовало бы...
Дня через два, приготовляя в кухне клюквенный морс, она сказала мне:
– Жалуются, что дерзок ты и упрям,-это нехорошо!
Я ждал от нее иного, вспыхнул и спросил:
– Почему - нехорошо?
– Сам должен знать.
Тогда я начал говорить всё, что думалось: а хорошели, что она молчит, когда при ней рассказывают пакости?
– Ведь я вижу, что вам стыдно слушать,- разве вы такая, как они? Они халды, хуже пьяных прачек...
Говорил я много и сердито, а она, стоя у стола над решетом, сквозь которое протирала клюкву, смотрела на меня круглыми глазами, приоткрыв рот, точно собираясь закричать. Лицо у нее было совсем детское, в руке она держала деревянную ложку, с которой капал на стол розовый сок.
– Шш...- вдруг зашипела она, махнув на меня ложкой,- молчи! Ах, какой... да ведь если я пожалуюсь на тебя...
– Не надо жаловаться, лучше давайте убежим на Волгу!
– предложил я ей.
– Что-о? Куда?
– За Волгу, в леса. Теперь-весна скоро,- прокормимся!
Она присела на лавку, спросив:
– Зачем?
– А что вам с ними жить?
И я объяснил, как умел, что готов служить ей до старости и до смерти и что со мною ей будет великолепно,- уж я позабочусь об этом!
Она засмеялась,
– Ой, господи, какой ты смешной, и как ты это... всё видишь! Что выдумал, господи... За Волгу - ох!
Вздрагивая от смеха, она ушла, а я пошел в сарай колоть дрова. Через полчаса ко мне явился хозяин и сказал мне:
– Вот что, брат: если эти твои глупости и всякая болтовня дойдут до жены,- я тебе не защита, понял?.. Ты с ума сходишь, что ли?
Оставшись один, я подумал:
"Как она доверчива - все рассказывает чужим людям!"
Наступила Пасха. Синий воздух налит весенним - гулом меди, треском пролеток по сухому камню мостовой, хмельным шумом весеннего праздника.
Отворяя дверь визитерам, я с великим трепетом ждал, когда явится она, и я скажу ей:
"Христос воскресе!"
"Воистину",- ответит она и трижды поцелует меня розовыми губами. Может быть, после этого я умру тут же, на месте, но - только бы поцеловала!
Никогда еще праздничные подачки пьяных гостей не оскорбляли меня так больно, как этот раз. Отказываться от них нельзя было. Потные двугривенные жгли мне ладонь и казались тяжелыми, как фунтовые гири.
Я был настроен, как верующий перед причастьем, я чувствовал себя способным и готовым на какой-то великий подвиг, да ведь оно-так и есть: первый поцелуй женщины - величайшее событие жизни.
Вот, наконец, приехала она. Она в синем шелковом платье, в черной тальме со множеством стекляруса, вся в каком-то тихом шелесте и блеске.
Задыхаясь, я сказал:
– Христос воскресе!
– Воистину.- ответила она и, не останавливаясь, сунула в руку мне монету величиной с крупную слезу.
Это был гривенник, старенький, стертый и с дырочкой под орлом.
Прижавшись к стене, я ошалело смотрел, как женщина, синяя и черная, подымается вверх со ступеньки на ступеньку. Я сразу разлюбил ее,- этот гривенник, как холодная секира, отсек любовь от моего сердца.
Вечером я швырнул монету, цену любви моей, в овраг, в мутную лужу снеговой воды.
...После этого я еще много любил и много получил гривенников,стареньких и новых.