Гроб хрустальный
Шрифт:
— Ну и черт с ней, с бумагой!
Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
— Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают, чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь, сколько на него повесили?
— Тихо! — прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
— Готово, — сказал фотограф.
— Круто, — сказал Бен. — Теперь навсегда так останемся.
Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно возбуждены. Они по правде думают, что сейчас
Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того, чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может, потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к чему.
Глава двадцать восьмая
Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К 1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется. Договорились встретиться прямо в институте.
Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой — только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
— Ты все эти годы так здесь и проработал? — спросил Глеб.
— Числюсь, — ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в лаборатории.
— Так это странно, — сказал Глеб. — Я помню, в школе ты был для меня… ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о Карине Гилеевой — студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут — как раз столько и понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе,
— Для меня это был такой урок свободы, — продолжал Глеб. — Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", — а ты ответил: "А какая разница? Идем — и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
— Я так говорил? — изумился Феликс.
— Ну, или почти так, — смутился Глеб. — Я так запомнил.
Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел Глеба московскими переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе — во всем остальном. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном и грозой слабого пола — по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной вечеринке.
— Это был для меня урок свободы, — повторил Глеб. — Я потом это часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
— Про Таню слышно чего? — спросил Феликс.
Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была сильно старше, слишком много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс никогда Глеба не понимал.
— Нет, — ответил Глеб. — А что мне до нее? Она в Европе где-то.
В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав Феликса, первая его окликнула.
— Скажи, — спросил Глеб, — ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
— Про Маринку? — переспросил Феликс. — Я встречал ее недавно, месяца два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
— И где она?
— В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в апреле.
— Телефон не взял?
— Да нет, — Феликс пожал плечами. — Она как-то не рвалась общаться. Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был равнодушен. И история эта… как-то после смерти Чака совсем уж противно стало.
— А при чем тут Чак? — спросил Глеб.
Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для школьных грехов должен быть срок давности — и для этой истории он давно прошел.
— Абрамов мне рассказывал, что это он подбил Чака стукнуть на Вольфсона, — сказал Феликс, — чтобы Маринка ему досталась.
— Постой, — сказал Глеб. — Вольфсон говорил, что это реально мама Чака бегала к директрисе.
— Ну да, — кивнул Феликс. — Но ведь это Чак ее, наверное, подговорил, так ведь?
— Может быть… — протянул Глеб. — Теперь я понял, что Абрамов имел в виду…
Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и задумчиво сказал:
— Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся влась в СССР принадлежит народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что написано, важно место. То есть реклама — она как лозунг.