Гром и Молния
Шрифт:
Он почти не изменился, сварливый и добрый Петрович.
Те же усы с проседью, тот же бурый ежик, тот же хриплый громоподобный голос. Выправка старого солдата угадывалась и под халатом.
Петровича боялись только первоклассники — и то лишь в начале учебного года, пока они не убеждались, что за этим страшным рычаньем, заставлявшим дрожать стекла, не Следует ровным счетом ничего плохого.
Я смотрел на Петровича, прямо сидящего на табурете у моей койки, и думал:
«Сколько раз он открывал тяжелую парадную дверь перед завтрашними
Петрович вглядывался в меня пристально и долго. Сперва он не узнал меня совсем, затем ему стало неловко, и он притворился, что вспомнил, а к концу свидания вспомнил и на самом деле.
— А помнишь, Петрович, как ты меня в учительскую водил? Когда мы в футбол играли и разбили стекло. А в другой раз отобрал мяч. Правда, на следующей перемене отдал обратно…
— Стекло есть государственное имущество. Стекло денег стоит, — сказал Петрович и погрозил мне узловатым обкуренным пальцем.
Он говорил таким тоном, будто только сегодня на большой перемене я разбил мячом это самое стекло.
Некстати напомнил я Петровичу о стеклах, он сразу помрачнел:
— Сколько теперь этого стекла неприятель погубил! Еще хорошо, что вторые рамы были в подвале спрятаны. А то бы вы тут замерзли. От температуры все выздоровление зависит. Котельная — самое важное место. Истопник, он врачу — первый помощник.
Вот точно так же Петрович важничал в дни экзаменов.
Он ходил с загадочным видом, будто наперед знал, какая будет тема русской письменной и какие каверзные уравнения припас нам математик Корней Кондратьевич.
— А из учителей никто в городе не остался?
— Юлия Иннокентьевна живет. Только она хворает. Ее в бомбоубежище недавно чуть насмерть не засыпало. Семенов Тимофей Семенович остался, физик. Он, сказывали, в какой-то лаборатории работает. Раньше на той фабрике гребешки дамские делали, игрушки, елочные украшения, а теперь насчет гранат стараются. Так сказать, тыл на помощь фронту. А во дворе, в учительском флигеле, Корней Кондратьевич проживает. Он теперь тоже к госпиталю относится. Сидит внизу наподобие регистратора, легких раненых принимает.
Математик Корней Кондратьевич, по прозвищу «Корень квадратный», был, пожалуй, самым строгим учителем.
Я не мог его упрекнуть в несправедливости, но отношения у нас были прохладные, потому что с математикой я всегда был не в ладах. При окончании школы «Корень квадратный» едва-едва наскреб мне тройку.
Эта проклятая тройка испортила весь мой аттестат, и если бы не война, мне пришлось бы при поступлении в вуз сдавать все экзамены. Но, повторяю, «Корень квадратный» ко мне никогда не придирался, виноват был во всем я сам.
В
— Что же вы, голубчик, — спросил он, бережно пожав мне руку, — всерьез захромали?
— Это я симулирую, Корней Кондратьевич. Боюсь, как бы вы меня к доске не вызвали. Бином Ньютона я ведь так и не осилил…
Корней Кондратьевич не улыбнулся и озабоченно начал расспрашивать меня о ранении, о фронте.
Я состоял на батарее вычислителем и все время имел дело с цифрами. А «привязать цели» или «подготовить огни» — это значит почти каждый раз решить сложную математическую задачу, причем решить быстро и безошибочно. Попал я в вычислители случайно. Командир батареи капитан Ласточкин узнал, что я только что со школьной скамьи, и сказал, усмехнувшись: «Среднеобразованный? Вот и будете вычислителем. Вы все эти синусы и косинусы назубок должны знать». А язык не повернулся сказать, что с математикой у меня дело швах.
Я поневоле стал вычислителем, но увлекся своим делом. «Вот бы «Корень квадратный» удивился, узнав, что я попал в математики!» — думал я тогда на батарее.
И вот я лежу и рассказываю обо всем этом Корнею Кондратьевичу.
Он стал навещать меня ежедневно после обеда, и я скучал, если он опаздывал или не приходил вовсе в дни, когда госпиталь принимал много раненых.
Я медленно поправлялся, и, может быть, самым верным признаком выздоровления был зверский аппетит, несвоевременный в ту голодную зиму.
Мне предстояло провести в госпитале несколько месяцев.
Корней Кондратьевич взял меня на «книжное довольствие», но однажды, вручая томик Короленко, сказал:
— Это все. С художественной литературой вы покончили. Всю мою полку перечитали. Остались одни учебники.
Прочел я рассказы Короленко, а потом попросил Корнея Кондратьевича принести какой-нибудь задачник. Я все-таки твердо решил вернуться в строй, найти свою батарею и занять место вычислителя. Корней Кондратьевич недоверчиво покачал головой — он помнил мою вражду с уравнениями и теоремами, — но просьбу исполнил.
Назавтра он принес, к моему удивлению, сборник арифметических задач.
— В таких случаях, голубчик, надо начинать с арифметики.
Не в этом ли старом задачнике Евтушевского «Корень квадратный» выискивал задачи, приводившие нас в трепет на экзаменах?
Я уже полулежал на подушках и мог понемногу заниматься.
Во всяком случае, это было менее утомительно, чем ничегонеделание.
По-прежнему в городе, иногда по нескольку раз в день, объявляли воздушную тревогу, но в палате узнавали об этом, только когда начинали бить зенитки и где-то падали бомбы.