Гром
Шрифт:
Фонг пила скотч, Джон потягивал бурбон. Еда стояла нетронутой.
– Все изменилось с тех пор, как я жила здесь ребенком, – сказала Фонг.
– Ты выросла здесь? – поинтересовался Джон.
– Нет, я попала сюда уже довольно большой. Последние классы школы. Когда мама уже серьезно болела, папа перевелся сюда – ради нас обеих.
– Тебя звали ФЛ – фифа из Лэнгли?
– Официальная формулировка гласила, что отец «прикомандирован к штату посольства». Я вовсе не фифа из Лэнгли и не дитя шпиона.
– Они дразнили тебя так?
– У меня
– Здесь?
– Не столько здесь, сколько в Лондоне, – здесь не столь сильные предрассудки, а в начальной школе были те еще забияки, и доходило до смертного боя.
– Где было лучше всего?
– Почти везде было замечательно. Рим. Африка. Несколько раз мы ездили вдвоем, мама и я, независимо от того, куда в это время направляли папу. Париж…
– Я люблю Париж.
– Я тоже. Прекрасно побывать там в юности, – она улыбнулась. – Я была предоставлена самой себе, папа…
Она горестно вздохнула.
– Я провела год в Швеции, училась в шведской школе-интернате. Швеция – это опыт рассудительности. Нейтралитет, граничащий с безразличием, и в каждой семье армейский пулемет под кроватью главы семейства.
– Сколько тебе было, когда они удочерили тебя?
– Не меньше четырех – по крайней мере, мы так считали. В Сайгоне в шестьдесят седьмом весь центр был в руинах. У монахинь была вера, но не было картотеки. Папа рассказывал, что когда они с мамой пришли в сиротский приют, то заметили ребенка, который стоял в стороне, сжимая кулаки. Я была очень зла на него, у меня не было причин злиться на него, просто он был… Я никогда не могла забыть, что он, и мама тоже, хотя она оставила управление сразу после того, как они взяли меня, я имею в виду… что ЦРУ, черт возьми, что они начали войну, которая убила моих… моих настоящих родителей!
– Каждый несет свою долю ответственности…
– Я понимаю это, – сказала она. – Но то, что ты понимаешь умом, и то, что ты чувствуешь сердцем, и то, что по ночам нашептывает твой шкаф… это все приводит к такой путанице. Особенно когда ты молод. Ты можешь много всякого натворить. Наговорить всякой чепухи.
Она высморкалась в салфетку. Джон потягивал свой бурбон, давая Фонг отдохнуть от его внимательного взгляда.
– Он когда-нибудь рассказывал обо мне? – спросила она.
– Он никогда не терял бдительности, – сказал Джон, наблюдая за ней.
– Лучший комплимент для шпиона. Вы обожаете из всего делать секреты. Даже в США он оставался бульдогом-оперативником. А как насчет тебя? – помолчав, спросила она.
– Представитель при конгрессе, – ответил Джон.
– Думаешь, ФЛ купится на твою легенду?
Мне нужна она. Мне нужно ее доверие.
– Я работал в оперативном отделе, – признался Джон.
– Политический консультант? Военный атташе? Шофер?
«Поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе» – так всегда говорила его мать. Умение придумывать правдоподобную ложь было его профессиональной
Правда. Ей необходима правда.
– Я был БП, – признался он. – Без официального прикрытия. Никак не связан с посольством. Шефы в центре знали, где я нахожусь, но во время выполнения задания я ни с кем не поддерживал контакта.
– Где ты бывал?
– Твой папа когда-нибудь рассказывал тебе, где и с каким заданием он был?
– Напрямую никогда. А теперь уже и не расскажет. Пожалуйста, – сказала она. – Я не выношу вежливой болтовни, я не хочу выслушивать ложь… На сегодня достаточно моих воспоминаний. Лучше расскажи что-нибудь о себе, чтобы скоротать время.
– На втором году обучения в колледже, – сказал Джон, – я увлекся изучением китайского и вступил в Американское общество будущих политиков. Они привезли нас в Вашингтон – три месяца в штате у сенатора, три месяца на стороне Белого дома. Мне понравился процесс осуществления власти, захотелось работать на переднем крае. К тому же мне надоела школа, хотелось…
– Спасти мир?
– Что-то вроде.
– Ну, за последние десятилетия этим никого не удивишь, – заметила она.
– Приятно услышать лестные слова в свой адрес.
Впервые он увидел ее улыбку.
– Ты не проходил подготовки на их базе?
– Нет. А чем ты занимаешься в Чикаго?
– Так, ничего важного, – сказала она.
– Я что-то сомневаюсь.
Она поглядела на него. Допила свой скотч. Джон подал знак официанту повторить, и она не протестовала.
– В Чикаго, – сказала она, – я работаю редактором в «Легал таймс», газете, ориентированной на юристов. В Сан-Франциско я год преподавала в школе, боролась против влияния телевидения на сердца и умы подрастающего поколения. Проиграла. В Цинциннати работала секретарем в одной юридической конторе. В Нью-Йорке – рецензентом в издательстве.
– Да, достаточно перемещений за не такой уж большой срок.
– Я уезжаю, когда чувствую, что пришло время. Где тебя готовили?
– Почему ты думаешь, что я должен тебе это рассказывать?
– Потому, что я здесь.
Официант принес их выпивку.
– Не отговаривайся тем, что ты пьян, – сказала она, потягивая свой скотч. – Расскажи мне об этом. Он действительно… Это действительно был несчастный случай?
Смотри ей прямо в глаза.
– Насколько мне известно, да.
– Ты мог спасти его?
Вот он, этот вопрос, жестокий и оправданный.
– Я задавал себе этот вопрос тысячу раз, – ответил Джон. – Нет, не мог.
Она отвела глаза в сторону. Сказала:
– Я разговаривала с ним в воскресенье.
– Что он говорил?
Она прошептала:
– Что любит меня.
Она прижала кулак ко лбу, закрыла глаза. Ни одна слезинка не упала на белую скатерть стола, не разбавила ее скотч.
– Что он любит меня, – сказала она минуту спустя, глядя прямо на Джона. Ее голос был ровным и спокойным.