Громовой пролети струей. Державин
Шрифт:
По окончании благодарственного молебства Павел I приказал провозгласить Суворову многолетие.
Могучий, похожий на африканского льва протодиакон густым басом, казалось, всколебал церковь:
— Фельдмаршалу войск российских, победоносцу Суворову Рымникскому многа ле-е-ета...
И мужской хор грозно и звучно подхватил и повторил речитативом его слова, а за ним, на высокой ноте, трогательно и чисто пропел женский, и наконец голоса обоих слились в едином торжественном возгласе:
— Многа ле-ета!..
Белокурый юноша в мундире камергера выбежал из толпы придворных и пал на колени перед Павлом. Слёзы мешали ему говорить. Это был четырнадцатилетний сын Суворова Аркадий.
Император быстро
— Похвальна и весьма твоя привязанность к отцу... Поезжай и учись у него... Лучшего примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу...
С этого дня не появлялось номера газеты, русской или немецкой, в коем не упоминалось бы о Суворове. Державин в воображении своём шёл за ним через Адидж, Треббию и По и с нетерпением ожидал его в Париже.
Уже давно, со времён «Водопада» и оды «На взятие Измаила», поэта пленил сумрачный шотландский бард Оссиан, в возвышенных тонах поведавший о древних героях. Державин не знал, что песни Оссиана — искусная стилизация поэта Макферсона, объявившего, что он обнаружил их в горной Шотландии и перевёл с гэльского языка. Суворов также любил макферсоновского Оссиана, перечитывал его в переводе Кострова, и Державин порешил воспеть славные победы в Италии высоким штилем этих поэм.
Се ты, веков явленье чуда! Сбылось пророчество, сбылось! Луч, воссиявший из-под спуда, Герой мой вновь свой лавр вознёс! Уже вступил он в славны следы, Что древний витязь проложил; Уж водит за собой победы И лики сладкогласных лир.Каждая новая победная весть отдавалась гулом рукоплесканий в русском обществе. Тон задавал сам император, осыпавший Суворова и его чудо-богатырей дождём наград и милостивейших рескриптов. Державин с жадностию читал донесения Суворова, которые печатались в «Прибавлениях» к газете «Санкт-Петербургские ведомости». Основываясь на точных фактах, живописуя величие Альпийских гор и тысячи препон, вставших на пути русского войска, поэт нарисовал картину швейцарского похода Суворова:
О радость! — Муза, дай мне лиру, Да вновь Суворова пою! Как слышен гром за громом миру, Да слышит всяк так песнь мою! Побед его пленённый слухом, Лечу моим за ним я духом Чрез долы, холмы и леса; Зрю — близ меня зияют ады, Над мной шумящи водопады, Как бы склонились небеса.В звучных стихах запечатлевается бессмертный подвиг — как пример для подражания будущим поколениям, как символ непобедимости русского солдата. Какое обилие красок! Какая сила изобразительности!
Ведёт в пути непроходимом
По тёмным дебрям, по тропам, Под заревом, от молньи зримом, И по бегущим облакам; День — нощь ему среди туманов, Нощь — день от громовых пожаров; Несётся в бездну по вервям, По камням лезет вверх из бездны; Мосты ему — дубы зажжены; ПлывётПоражает смелость уподоблений и поэтических преувеличений, служащих одной, главной цели — возвеличиванию Суворова и русских богатырей:
Таков и Росс: средь горных споров На Галла стал ногой Суворов, И горы треснули под ним.В русской поэзии немало стихов посвящено Швейцарскому походу Суворова. Но первым это сделал Державин.
Возьми кто летопись вселенной, Геройские дела читай; Ценя их истиной священной, С Суворовым соображай. Ты зришь: тех слабость, сих пороки Поколебали дух высокий; Но он из младости спешил Ко доблести простерть лишь длани; Куда ни послан был на брани, Пришёл, увидел, победил.4
Вал суворовской славы, прокатившийся по Европе, обогнавший влачившегося в дормезе, на ненавистных ему перинах хворого генералиссимуса, бушевал уже в Питербурхе. Нетерпеливый и порывистый Павел I не находил себе места, по нескольку раз на день спрашивая, когда же наконец приедет Суворов.
Всесильный генерал-губернатор Питербурха, начальник почт и полиции, член Иностранной комиссии граф фон дер Палён на утренних докладах не упускал случая дать мыслям императора иное направление. А после развода и отдачи пароля начальник военно-походной канцелярии граф Ливен докладывал Павлу поступавшие донесения инспекторов, которые обращали внимание на то, что шаг в полках, возвращающихся на постоянные квартиры из-за границы, не соответствует предписанному, что алебарды и офицерские эспантоны порублены и сожжены в Швейцарии, что у многих солдат обрезаны косы, что в боевых столкновениях применялся рассыпной строй, не указанный в уставе, что немало и других нарушений формы, к примеру, штиблеты заменены сапогами. Перед выходом к обеду и ужину, во время одевания, гардеробмейстер, простодушный Кутайсов, передавал императору неблагоприятные для Суворова соображения, нашёптанные Ливеном, Палёном, голштинцами Штейнваром, Каннибахом, Линдерером...
В один из своих докладов в середине марта 1800 года Палён вдруг замялся.
— Мне кажется, сударь, вы чем-то озабочены? — удивился Павел.
Последовал тщательно подготовленный ответ.
— Страшусь, ваше величество! Сумею ли справиться и оправдать доверие монарха в дни приезда и пребывания Суворова в столице!..
— А почему нет, сударь?
— Да слишком высока особа и велики указанные почести!
— Что именно, сударь?
— Так вы сами, ваше величество, будете встречать Суворова?
— А как же!
— И ему будет при вас гвардия отдавать честь?
— Конечно, сударь! Так мною приказано!
— И он поедет при колокольном звоне в Зимний дворец?
— Так.
— И там на молебне ему будет возглашено многолетие, за обедом будут пить его здоровье?
— Конечно, ведь он российских войск победоносец, князь Италийский...
— А за обедом будет викториальная пальба?
— Несомненно, сударь.
— А вечером во всём городе будет иллюминация и на Неве фейерверк?