Гротеск
Шрифт:
— А деду ничего не осталось?
— Вот, пожалуйста. Только уже остыло.
Я ткнула пальцем в тост. Дед схватил со стола холодный засохший кусок хлеба и принялся его грызть. Глядя на эту картину, я подумала: россказни о том, что он был сыщиком, — самое обыкновенное вранье. И что он спец по арбузным ворам — тоже. Не знаю, как объяснить, но даже мне, шестнадцатилетней девчонке, стало ясно, чт оза человек мой дед. Его заботила только собственная персона. Такой человек просто не способен никого поймать.
Протезы у деда так себе, жевать ему было трудно, поэтому он размочил тост в чае, а размокшие крошки выпил.
Набравшись смелости, я спросила:
—
Он глянул на балкон, где стояла большая черная сосна, и уверенно заявил:
— Нет. Она чересчур смазливая. Тепличное растение. Красивый цветок, а не бонсай.
— Значит, у цветка, какой бы красивый он ни был, не может быть вдохновения?
— У цветка не бывает. Бонсай — это игра воображения. Победа или проигрыш. Дело рук человеческих. Посмотри. Это черная сосна. Вот оно, воображение. Старые деревья дают уроки жизни. Странно, да? Думаешь, оно сухое? Нет, оно живет. Время идет, а оно хорошеет. Только человек красив, когда молод. Годы идут, человек растит дерево, придает ему ту форму, которую хочет. Оно сопротивляется, не сдается, но постепенно поддается его воле. Наступает момент — и как будто происходит новое рождение. Вдохновение — это еще и ощущение чуда. Как чудо по-английски? Miracle?
— Да вроде.
— А по-немецки?
— Не знаю.
«Ну вот, снова-здорово», — подумала я и прикинулась, будто смотрю на балкон. До меня с трудом доходило, о чем толкует дед. Скукотища! Знаете, чем он так любовался? Стоявшим посредине балкона невзрачным иссохшим деревом с узловатыми уродливыми корнями и обмотанными проволокой ветками. Иголки топорщились во все стороны, делая крону похожей на шлем самурая. Толку от него никакого, одно неудобство. Оно напоминало старые перекрученные сосны из исторических телесериалов. И вот мне говорят, что в этой закорючке есть вдохновение, а в красавице Юрико — нет. Здорово, правда? Я обожала деда за эти слова и была готова жить с ним вечно.
Однако дед не был бы дедом, если бы не извлек выгоду из того, что я переселилась к нему. Скоро я поняла, в чем дело. Были дни, когда он впадал в сильное возбуждение и запихивал все свои деревья в шкаф. В третье воскресенье каждого месяца, в одиннадцать утра, к нам обязательно приходил живший по соседству старичок. Чтобы не забыть, дед обвел соответствующие воскресные дни в календаре красным кружком.
В такие дни, поговорив с бонсаем, дед начинал наводить порядок в шкафу, перекладывая сложенное там барахло с места на место. Не обращая внимания на погоду — даже когда, казалось, того и гляди пойдет дождь, — он заставлял меня доставать из шкафа матрас и вывешивать на балконе для просушки. Требовалось освободить место. Потом поспешно прятал в шкаф стоявшие на балконе бок о бок горшки с деревьями. Тех, что не умещались, соглашались приютить у себя приятели деда, жившие в том же квартале. Какое-то время я никак не могла понять, почему дед ведет себя так странно. Зачем ему понадобилось убирать с глаз бонсай, предмет его гордости?
У старичка, навещавшего деда, было доброе, приветливое лицо и редкие седые волосы, аккуратно зачесанные назад. Он являлся безупречно одетым — в рубашке пепельно-серого цвета и коричневом пиджаке. Лишь броская черная оправа его очков казалась не совсем к месту. Старичок все время извинялся за то, что нарушает правила вежливости, приходя с пустыми руками, однако так ни разу и не принес никакого подарка. Дед встречал его, сидя в почтительной позе, с прямой спиной. По неизвестной мне причине в такие минуты он не хотел, чтобы я была рядом. Других гостей дед принимал иначе: от меня требовалось все время находиться под рукой, пока
В тот день, ожидая гостя, дед тоже поднял суету и нервно поинтересовался, много ли мне задали в школе. Я приготовила чай и сделала вид, что ухожу в свою комнату, а сама стала подслушивать сквозь раздвижную перегородку. Старичок с ходу приступил к расспросам:
— Ну, как дела? Какие новости?
— Да потихоньку вроде. Вы не беспокойтесь. Извините, что вам приходится все время наведываться в мою каморку. Вот внучка ко мне переехала, живем теперь вдвоем, дружно да скромно. Конечно, иногда и у нас размолвки случаются — все-таки я старик, она студентка. Но вообще-то у нас все хорошо.
— Внучка, говорите? Что-то она не похожа на вас. Я уж было подумал… Хотел спросить… Может, это ваша молодая подружка… — И старичок развеселился: — Эхе-хе-хе!
Дед захехекал вместе с ним.
Вот в кого у меня такой смех! Выходит, в деда! Когда тот говорил, голос у него был резкий и звонкий, но когда дед смеялся, становился низким, даже грубоватым. Дед сразу заговорил тише:
— Нет, это внучка. От моей дочери. А отец у нее — иностранец.
— Ого! Американец?
— Нет, европеец. Она по-немецки и по-французски свободно… А учиться в Японии захотела. Решила здесь остаться. С семьей не поехала. Говорит: раз я японка — значит, учиться буду по-японски и жить здесь буду. Зять работает в швейцарском МИДе. После посла — вторая фигура. Замечательный человек, вот только японским совсем не владеет. Но говорит, что понимает глазами. Телепат. Правда. Он читает мои мысли. На днях прислал мне из Швейцарии двое часов. Одни… ну как их… Ага! «Аудемарс Пигует». Другие — самые что ни на есть фирменные. «Патек Пхилиппе». Вот это часы так часы. С вдохновением сделаны. Вы слышали о происхождении иероглифов, которыми пишется это слово — вдох-но-ве-ни-е?
Давясь смехом, я слушала дедово вранье. Старичок подавленно вздохнул:
— Нет. Не доводилось.
— Назовем это соединением благородства и силы. Вот такой смысл.
— Замечательное слово. А какая семья у вашей внучки? Где они сейчас?
— Зятя отозвало на родину швейцарское правительство, и они уехали.
— Вот это да!
— Ну что вы! Ничего особенного. В Швейцарии самая престижная работа — в ООН или в банке.
— Ну что ж, вы меня успокоили. На время, по крайней мере. Слышал, вы теперь взялись помогать соседям. Я не возражаю. Надеюсь, вы больше не будете никого обманывать. Вам ведь и о внучке надо думать.
— Конечно не буду. Ни за что на свете не повторю такой ошибки. Смотрите! Видите ли вы в этом доме хоть один бонсай? Я больше никогда не прикоснусь к бонсаю.
Дед говорил смущенно, растерянно. Услышав его диалог с гостем, я поняла, что в прошлом дед проворачивал какие-то махинации с бонсаем. А старичок — наверняка инспектор, раз в месяц навещает деда, убедиться, что он исправился. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что деда, наверное, досрочно освободили под честное слово, и присутствие в его доме такой прилежной девицы-ученицы, как я, должно было внушать инспектору больше доверия. Мне хотелось остаться в Японии, чтобы держаться подальше от своей семейки, деду хотелось обмануть инспектора. Так что у нас был взаимный интерес, мы стали сообщниками. Кроме того, с дедом всегда можно было позлословить о Юрико. Это действительно было счастливое время.