Гротеск
Шрифт:
«Мать и самоубийство… А детям-то после этого что делать?» Я представила мать Мицуру, косившуюся на меня в зеркало с водительского сиденья, услышала ее глухой голос. Вполне возможно, что для деда «она» — добрая женщина, однако на смерть моей матери ей наверняка было наплевать. Тогда с какой стати она изображает небесное создание? Даже сама Мицуру вон что о ней говорила: «Ничего у меня мамаша, да? Напускает на себя. Терпеть этого не могу. Противно. Нарочно так говорит. Это из-за слабости. Она слабая…»
Вспоминая наш разговор в машине, я чувствовала,
— То есть угорь — это вроде как подарок? — сделав недовольное лицо, решила уточнить я.
— Ну да. Я же говорю, — ответил дед, желая смягчить ситуацию, но не тут-то было.
— А если я ей расскажу, что ты сидел в тюрьме? Интересно, с ней инфаркт не случится?
Ничего не ответив, дед снял пиджак. Между бровей у него залегла складка. Мне хотелось досадить ему как следует. Потому что у нас с ним была такая замечательная жизнь, а он взял да и бросил меня и бонсай, кинулся во все тяжкие. Прямо как Юрико. Предатель! С Кадзуэ, конечно, забавно получается, но прежде надо во что бы то ни стало пустить под откос вспыхнувшую у деда любовь.
— Я уж как-нибудь сам справлюсь. — Тяжело вздохнув, дед покачнулся, наступил на брючину и еле удержался на ногах.
Он что, отпустил штанины, подгоняя к своим новым штиблетам? Брюки висели мешком до самого пола. Я не смогла сдержаться и рассмеялась. Сначала Кадзуэ со своими веками, теперь вот дед чудит. Чего только любовь с людьми не делает! Над ними смеются, а они не замечают, всё воспринимают всерьез. Это Юрико виновата, вертит ими как хочет. Она заполняла мир, в котором я жила, он насквозь пропитался ею. От захлестнувшей ненависти можно было сойти с ума.
— Дед, а вдохновение у нее есть? — спросила я и, наткнувшись на его изумленный взгляд, с раздражением повысила голос: — Вдохновение есть у нее? У матери Мицуру?
— А-а! Это? Есть. Сколько хочешь.
Вот так. Вдохновение у какой-то никудышной тетки! Сам трясется над своим бонсаем, кричит, что без фанатизма и вдохновения никуда, — и пожалуйте! А ведь совсем недавно говорил про Юрико, что она слишком красивая, у таких вдохновения не бывает. Странно, правда? Разве могла теперь я любить его, как раньше? Какая же я несчастная. Ведь ближе его у меня никого нет.
— Ладно. У меня к тебе вопрос, — сказала я резко.
Дед аккуратно повесил пиджак на плечики и, повернувшись ко мне, вскинул брови:
— Ну что еще?
— Скажи, дед, кто мой отец? Где он?
— Что значит — кто? Швейцарец этот самый и есть. Ты что говоришь-то? — сердито удивился дед, расстегивая ремень на животе. — Кто ж еще?
— Неправда! Никакой он мне не отец.
— Чушь какая! — Дед стянул с себя брюки и устало плюхнулся на татами. — Что это тебе в голову взбрело? Приснилось, что ли? Твоя мать — моя дочь, а отец — тот швейцарец. Она меня не послушала и вышла за него, хотя я был против. Так что нечего выдумывать.
— Но я же на них совсем не похожа.
— Какое это имеет значение? Я же тебе говорил, еще раньше: в нашем роду никто ни на кого не похож.
Дед
— Посмотри в домовой книге. Там все написано, — недовольно посоветовал дед, освобождаясь от галстука и разглаживая на нем складки.
Очень мне нужны его советы! Я твердо знала, что мой отец — красивый, умный европеец. Француз или англичанин. Бросил нас с матерью, ушел из дома. Вполне возможно, он уже умер и поэтому не дает о себе знать. Или ждет, когда я вырасту, чтобы объявиться. Было бы здорово, если б он нашелся, думала я, вглядываясь в свое отражение в оконном стекле.
Не знаю почему, но между мной и отцом всегда пролегала дистанция, которую я никак не могла преодолеть. Не складывалось у нас, вот и все. С Юрико он говорил легко и естественно, а со мной всегда получался напряг. У него тут же появлялись две глубокие морщины у рта, и все становилось ясно. Нам не о чем было разговаривать, и, если он сидел в гостиной, я старалась побыстрее прошмыгнуть к себе в комнату, чтобы не напрягаться, ища какие-то слова.
Иногда, вернувшись с работы, отец начинал доставать меня вопросами. Верный признак, что он не в духе, надо быть настороже. Но в такие минуты во мне, как назло, просыпался дух противоречия, меня так и подмывало с ним схлестнуться, и я останавливалась на самой грани.
В тот раз получилось так:
— Я смотрю, ты похудела. Может, не ешь ничего? А зачем тогда с собой берешь?
Вот так вот припечатывал. Для начала. Был уверен на все сто: раз мы кормимся за его счет — значит, обязаны съедать все до последней крошки. И никак иначе. Соврать мне ничего не стоило. Не поднимая головы от комиксов, которые взяла у подруги, и хихикая в душе, я ответила:
— Я все съедаю.
— Дай сюда и смотри на меня. — Отец сердито вырвал книжку у меня из рук. — Ответишь — тогда получишь.
— Но это же не моя. Мне ее вернуть надо.
Не обращая внимания на мои протесты, он быстро пролистал страницы. Лицо его скривилось: какая ерунда! Несмотря на свое невежество и недалекость, он с пренебрежением относился к комиксам и телевизору, говорил, что они делают из людей дураков. Его голос дрожал от ярости:
— Тебе не кажется, что читать такие вещи стыдно?
— Ничего мне не кажется. Отдай!
Оттолкнув мою руку, отец разорвал книжку и швырнул в мусорное ведро. Как только мы сцепились, сидевшая тут же перед телевизором сестра сразу юркнула к себе в комнату. Здорово ориентировалась, чуть что — и ее нет. Хотя на первый взгляд не скажешь.
— Что теперь делать с книжкой?! Она же денег стоит, придется отдавать! — набросилась я на отца, показывая на ведро, куда полетела книжка.
— Подружке твоей тоже нечего читать эту чушь, — отрезал он. — Я позвоню ее родителям и все объясню. Ничего отдавать не придется.