Гроза на Москве

Алтаев Ал.

— Матушка приехала… плачет… сказывает, ее обокрали… оболгали… и самострел привезла… сказывает: от персидского шаха прислан… А мужа Шиг-Али она не любит… русский, говорит, он улусник, [6] русский данник, холоп… А я, говорит, царица… А самострел хороший, гляди: финифть какая…

Они склонились оба над самострелом и внимательно рассматривали его.

— А чем оболгали царицу Сумбеку, царевич? — спрашивала Мария.

— Будто отраву она Шиг-Али изготовила… будто, вишь, она рубашку ему отравой напитала и хлеб, и

ту рубашку, вишь ты, он велел надеть на вора, и тот вор помер, а хлеб бросить собаке, и собака околела…

6

Улусник — подданный.

Мария равнодушно слушала эту историю; в то жестокое, грубое время подобные преступления казались обычными.

— Только матушка Шиг-Али не хотела извести, а хотел его извести кто-то другой, кто в рубашку да в хлеб яду положил… А матушка плачет… сказывает, кабы не Шиг-Али, стояла бы Казань и до сей поры нерушимо, не были бы мы русскими улусниками, и тебя, сыночка моего, не отняли… в чужую веру бы не обратили… Стой, царица, никак ты стрелу хочешь в самострел вставить… погоди: тут хитро слажено… погоди… Ты матушку-то видала?

— Не видала, царевич, а сказывают, она как солнце, как звезда вечерняя, а Шиг-Али… Шиг-Али толстый… живот у него отвислый… как мешок…

Она громко захохотала; глядя на нее, тонким, звенящим смехом залился и царевич.

— Как мешок… как мешок… — повторял он и вдруг неожиданно лукаво спросил:

— А тебе, чай, здесь невесело?

Уголки губ царицы опустились, глаза потухли, лицо вдруг сразу сделалось белым и скорбным.

— Скучно, — отрывисто сказала она, но потом вдруг тряхнула головою и громко крикнула:

— А давай стрельнем вон в ту стену… Видишь: там птица с крыльями лазоревыми писана… Натянем стрелу да пустим в глазок…

И она прицелилась в громадную птицу сирина, [7] написанную на стене соседнего покоя, куда дверь была раскрыта.

В это время в сенях и переходах поднялась суматоха; слышались торопливые шаги, говор; влетела запыхавшаяся боярыня, махая руками:

— Государь великий жалует… Ахти, матушка-царица, да на тебе и наряд какой?.. И переодеться не успеешь? Да и царевич здесь… с самострелом тешится!

7

Сирин — сова.

На лицах боярышень был ужас; вбежали постельницы и верховые боярыни и метались, как безумные, но было уже поздно: стройный, величавый, с гордо поднятой головою, опираясь на посох, входил в светлицу царь Иван.

Глава II

ПОВЕЛИТЕЛЬ

Самострел выпал из рук царицы; смертельная бледность, покрывшая внезапно ее щеки, видна была даже сквозь румяна. Опустив ресницы, она старательно отвесила царю глубокий поклон.

Иван молча окинул ее проницательным взглядом.

— Зашел я, бедный, поглядеть на царицу мою богоданную, какими

рукодельями, беседами она свою душу спасает, а она, вишь ты, стрельбою тешится. Али очи мои мне лгут, али жену мне на дите малое сменили… да и царевич тут… поди, от материнской плетки сбежал?

Он смеялся, и жутко становилось от его смеха.

Мария молчала. От страха у нее сперло дыхание; от страха забыла она русские слова и только бормотала с влажными от набежавших слез глазами:

— Виновата, господин мой… виновата… смилуйся…

Иван сдвинул брови; голубые глаза его сверкнули, как у сокола, и медленно вымолвил он:

— Больно ты робка, царица Мария; сейчас и испужалась. А и страшен я, впрямь страшен, и речь твоя впору сенной боярышне, а не русской царице. Ну да пошто я разбушевался? Хорошо покорную жену иметь, во всем воле супруга и господина своего послушную. Такова была и моя покойная царица-голубушка, царство ей небесное…

Он вздохнул, задумался и вдруг резко сказал:

— Ступайте все. Оставьте нас с царицей. И ты, царевич, ступай: негоже тебе мать было покинуть.

Царевич растерянно собрал самострел, колчан и стрелы и, пятясь, вышел. Ушли боярышни и сенные девушки, покинув пяльцы с начатыми затейными работами; опустела светлица, и царь остался вдвоем с женою.

Он внимательно взглянул на Марию, и она показалась ему пригожею.

— Сядь, — сказал он ей уже совсем ласково, — покажи: многонько ли нашила своим усердием?

Царь рассматривал ее рукоделие, вернее, рукоделие сенной боярышни Дуни, потрогал одною рукою жемчуг и золото шитья, другою ласково обнял Марию за шею.

— Детей видела? — спросил он.

И опять пугливый взор метнулся на него и тихо прозвучал робкий голос:

— Видела, государь.

— Здоровы все?

— Будто здоровы, господин мой…

Иван отдернул руку от шеи царицы.

— Будто… будто… А я тебе сказываю: нездоровы! Ваня здоров, а Федор глядит грустно. Здоров Федор по-твоему, а ну, скажи?

— Не ведаю, государь…

Она совсем уже готова была разрыдаться.

— Ноне глядел я: царевичу Федору три года, а ростом он мал, телом тучен, лицо ровно бы надуто, вспухло… и очи несветлые… Царевны здоровы, храни их Господь. А я боюсь: как Митя помер, так боюсь. В те поры царица моя, голубушка, ангел, плакала, убивалася… Надо ее денно и нощно поминать. А ты о ней молишься? О царице моей, сгубленной ворогами?

Мария подняла на него печальные глаза и промолчала. Только уголки губ ее задрожали. А Иван продолжал, не обратив внимания на этот взгляд:

— Молиться надобно тебе за нее завсегда, Мария. Завтра же повезу тебя к угоднику Сергию. Усердней молись. Та была кроткая, как агнец Божий; сирых, убогих наделяла; а как хоронили ее, голубушку, божьи люди не хотели и милостыню принять, — так весь день и отпостились и отплакали, за гробом вместе с нами идучи. А ты веры поганой до сей поры была; тебе век надо тот грех, хоть и невольный, замаливать. А и то размыслить ты должна, Мария: взял я тебя за себя, царицею поставил, дабы ты была истинною матерью детям моим, а ты разве им мать? Столь ты много возлюбила царевича казанского и столь мало заботы имеешь о детях моих.