Гроза тиранов
Шрифт:
Потеряв два десятка убитыми и целую толпу ранеными, русские отступили.
Чтобы через час возобновить штурм.
На этот раз саперы начали с бочонков со смолой. Темный едкий дым окутал стены форта. Егеря, отличные стрелки, минут десять вколачивали в дым пулю за пулей, пока всякое шевеление на стенах не прекратилось. И тут на приступ двинулась гренадерская рота, подошедшая еще в полдень. Рослые молодцы, приставив штурмовые шесты, длинные брусья с набитыми перекладинами, с ходу взлетали на стены и врукопашную бросались на измотанных защитников.
Освободив ворота, гренадеры и прибежавшие саперы начали закидывать противника, укрепившегося за частоколом, гранатами
Копты не сдались. Собрав последние силы, наемники отчаянным рывком со стороны боковой башни опрокинули нестройную цепочку русских. Штык – отличное оружие при плотном строе, но в схватке лицом к лицу с противником, вооруженным щитом и ятаганом, тонкого стального шила даже на длинном ружье оказалось явно не достаточно. Гренадеры бились отчаянно, но один за другим бездыханные или раненые летели вниз. Из-за частокола раздались крики ликования.
В этот момент бухнула пушка.
В клубах дыма артиллеристы подтянули к выломанным воротам одну из легких пушчонок. Заряд картечи в упор разнес хлипкий частокол, разметав спрятавшихся за ним стрелков. В проем с громоподобным «Ура» устремились мушкетеры. Чумазые копты начали заделывать прореху, но штурмовая колонна вынесла их, расколола и погнала остатки к открытым воротам главной башни форта.
Плутонг егерей, не опасаясь стрел, разместился во дворе и начал отстреливать рубящихся на стенах врагов. Начали с командиров. Пули из нарезных карабинов легко прошивали щиты, рвали раритетные кольчуги и стеганые халаты. Защитники, лишившись поддержки лучников, приказов начальства, да еще и попавшие под отстрел, начали пятиться обратно, к спасительному камню главной башни. В глубине его пылающего чрева развевалось трехцветное знамя Франции.
Стрелки же, собравшись под защитой башни, опять начали засыпать атакующих тучами стрел. Мушкетеры, не сумевшие ворваться в последний оплот на спинах беглецов, отступили к частоколу. Отходили строем. Унтера, размахивая бессмысленными алебардами, [105] удерживали солдат от бегства.
Когда со двора вывели пехоту, штабс-офицеры насели на полковника с требованием пустить их на последний штурм. Но тот предпочел дать коптам шанс.
Послали меня.
– Сдавайтесь! Всем, кто сложит оружие, мы гарантируем жизнь!
105
При Павле Первом в пехотных частях была проведена реформа, одной из проявлений которой стала замена ружей у унтер-офицеров алебардами, а у офицеров – эспонтонами (тоже вид устаревшего древкового оружия) и шпагами. Линии потеряли в оружейной мощи, зато стали лучше маршировать.
Я выглянул из-за края каменной кладки и еще раз проорал предложение.
В ответ недалеко свистнула стрела, из башни неслись угрозы и площадная брань. Гренадеры, укрепившиеся на стене, открыли огонь по лучникам, те ответили. Ружейная трескотня и свист стрел, замолчавшие по приказу начальства, разгорелись с новой силой.
Полковник, так и оставшийся для меня безымянным, пожал плечами и сделал знак артиллеристам. За время переговоров те успели подтянуть вторую пушку.
В запальных отверстиях коротко зашипело, взметнулся огонь. Два шестифунтовых ядра врезались в уже горящую кровлю головной башни, обрушив
Грохот ломающихся балок, крики раненых, вой.
Створки ворот распахнулись. Наружу устремился людской поток. Полуослепшие от дыма, задыхающиеся, обожженные копты шли в последний бой. Впереди бежал тот самый белотюрбанный офицер, ведший переговоры. В его руках мелькнул клинок, лицо исказилось гримасой яростной обреченности.
Пушки по очереди окутались огнем. Два заряда картечи, выпущенные с двухсекундным промежутком, врезались в людскую массу.
Тут же перед пушками построились мушкетеры. Три ряда русских солдат плотно закупорили единственный путь к спасению для еще живых защитников. Первый ряд мушкетеров дал залп и тут же уступил место второму ряду. Еще залп! Третий ряд двинулся вперед. Последний шквал свинца!
Строй ощерился штыками, приготовившись встретить тех, кто умудрился выжить в этом огненном аду. Клубы пороховой гари, смешавшись с дымом, полностью скрыли поле брани.
Защитников больше не было.
В шуме трещащих, пылающих перекрытий, в криках умирающих, в их последних проклятиях, послышались новые звуки.
Собравшиеся у ворот русские офицеры обернулись.
В двух сотнях шагов позади, у оставленного штабного навеса, катались по земле и стенали подошедшие из деревни женщины. Несколько десятков их, старых и молодых, рвали волосы, молились, а большинство просто безнадежно выло. В крепости сгорали их мужчины, мужья, дети и братья.
– Медад, медад! [106] – неслось отовсюду.
Огонь, пожирающий центральную башню форта, начал перекидываться на соседние стены. Высушенное дерево ходов, лестниц, перекрытий шло в пищу разбушевавшемуся пламени.
Сверху посыпались гренадеры. Артиллеристы начали откатывать пушки от раскаленных стен. Гигантский костер устремился к темнеющему вечернему небу.
Когда русские отошли от форта, в ворота устремились женщины. В бушующей стихии, в дыму, они силились отыскать выживших.
106
Пощады, спасите (тур.)
Через десяток минут из проема начали появляться согнувшиеся под тяжестью хрупкие фигурки. К ним сразу двинулись егеря. Женщины истошно завизжали, но солдаты жестами показали, что не собираются добивать спасенных. Егеря снимали с тел оружие и помогали укладывать коптов. Чуть в стороне размещали убитых и раненых русских солдат. Тут же колдовал батальонный доктор. Женщины же, кашляя и шатаясь, бежали обратно в дым, закрывая лица смоченными в воде покрывалами.
Рядом со мной о чем-то эмоционально спорили два капитана. Разговор велся на французском, знакомом мне языке, но смысл почему-то ускользал. Еще дальше окруженный казаками-телохранителями граф раскуривал очередную трубку. С ним находился полковник и пара офицеров с золотыми нагрудными бляхами.
От дыма першило в горле и слегка кружило голову.
Салтыков поманил меня пальцем и крикнул:
– Петр Николаевич, право слово, не стоит стоять так близко к огню! Идите сюда!
Он развернулся и двинулся к штабному навесу, под которым денщик уже разложил походный столик. Серебряная посуда и запотевший графин казались чуждыми этому миру предметами.
У навеса, на ящике, сидел раненый Емельянов. Мрачный увалень прилаживал повязку ему на щеку. Стрела воткнулась чуть ниже глаза, разворотив лицо, но не причинив никакого серьезного вреда, кроме выбитого зуба и порванной кожи.