Гроздья гнева

Стейнбек Джон Эрнст

— Том, — строго сказала она. — Ты возьмешь деньги. Слышишь? Ты не имеешь права меня мучить.

— Это нехорошо с твоей стороны, ма.

— Я все думала: может, ты попадешь в большой город. Может, в Лос-Анджелес. Там тебя не будут искать.

Он усмехнулся:

— Слушай, ма. Вот я прячусь тут, сижу день и ночь один. Угадай — о ком я все время думаю? О Кэйси! Он любил поговорить и частенько надоедал мне этим. А сейчас думаю о нем и вспоминаю каждое его слово. Вспоминаю, как он удалился в пустыню, искать свою душу, а оказалось, нет ничего такого в мире, где бы

не было его души, — она всюду. Есть, говорит, одна большая душа в мире, а частичка ее — это я. Пустыня, говорит, ничему не поможет, потому что эта частичка должна слиться со всем миром. Чудно — ведь все помню. Я будто и не слушал тогда. А теперь сам понимаю: человеку в одиночку жить не годится.

— Он был хороший, — сказала мать.

Том продолжал:

— Помню, начал он шпарить из писания. Я удивился: не похоже, что это божественное, — ни про грешников, ни про адские муки. Он два раза это повторил, и я все запомнил. Это из Екклезиаста.

— А про что там?

— Вот про что: «Двоим лучше, чем одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». Это вначале так.

— А дальше? — спросила мать. — Говори дальше, Том.

— Это почти все… «Также если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него. И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется».

— Это из писания?

— Да. Кэйси говорил, что из Екклезиаста.

— Ш-ш… слушай.

— Это ветер, ма. Я знаю, что ветер. И вот я еще что думал: в писании все больше говорится о бедных, о том, что если у тебя ничего нет, так сложи руки и пошли все к черту — умрешь, тебе на том свете будут подносить мороженое на золотом блюде. А здесь, у Екклезиаста, сказано другое: двоим больше воздается за труды их.

— Том, — спросила она, — что же ты решил делать?

Он долго молчал.

— Я все вспоминаю правительственный лагерь — как там люди сами со всем управлялись… Если кто затеет драку — мигом все это уладят, и никаких полисменов, никто в тебя револьвером не тычет. А ведь такого порядка полисменам не добиться. Вот я и думаю, почему повсюду так не устроить? Прогоним к черту полисменов, они нам чужие. Будем трудиться все вместе ради своей же пользы, будем работать на своей земле.

— Том, — повторила мать, — что же ты решил делать?

— То, что делал Кэйси.

— Но ведь его убили.

— Да, — сказал Том. — Он не успел увернуться от удара. А против закона Кэйси не шел. Я тут много думал. Вот мы живем, как свиньи, а рядом хорошая земля пропадает, или у нее один хозяин на миллион акров, а работящие фермеры живут впроголодь. А что, думаю, если нам всем собраться и поднять крик, вроде как те кричали, возле фермы Хупера.

Мать сказала:

— Затравят тебя, точно дикого зверя. Как с Флойдом было.

— Травить все равно будут. Весь наш народ затравили.

— Том… ты больше никого не убьешь?

— Нет. Я вот что думаю: раз уж я в бегах, может, мне… Да нет, ма, я еще

как следует ни в чем не разобрался. Ты меня сейчас не тревожь. Не надо.

Они помолчали, сидя в черной, как уголь, темноте под кустами. Потом мать сказала:

— Как же я о тебе узнаю, Том? Вдруг убьют, а я ничего не буду знать? Или искалечат. Как же я узнаю?

Том невесело засмеялся.

— Может, Кэйси правду говорил: у человека своей души нет, а есть только частичка большой души — общей… Тогда…

— Тогда что?

— Тогда это не важно. Тогда меня и в темноте почувствуешь. Я везде буду — куда ни глянешь. Поднимутся голодные на борьбу за кусок хлеба, я буду с ними. Где полисмен замахнется дубинкой, там буду и я. Если Кэйси правильно говорил, значит, я тоже буду с теми, кто не стерпит и закричит. Ребятишки проголодаются, прибегут домой, и я буду смеяться вместе с ними — радоваться, что ужин готов. И когда наш народ будет есть хлеб, который сам же посеял, будет жить в домах, которые сам выстроил, — там буду и я. Понимаешь? Фу, черт! Я совсем как наш Кэйси разглагольствую. Верно, потому, что много о нем думал все это время. Иной раз будто вижу его перед собой.

— Нет, не понимаю я, о чем ты говоришь, — сказала мать. — Не разберусь.

— Я тоже еще не во всем разобрался, ма, — сказал Том. — Такие у меня мысли, вот я их тебе и выложил. Когда сидишь на одном месте, столько всего в голову лезет… Ну, тебе пора.

— Возьми деньги.

Том помолчал.

— Ладно, — сказал он.

— Том, а когда все уляжется, ты вернешься? Ты разыщешь нас?

— Конечно, разыщу, — сказал он. — Ну, поднимайся. Дай руку. — Он помог ей найти выход. Она крепко ухватилась за его кисть. Он отвел ветки в сторону и выполз следом за ней. — Пройдешь полем до смоковницы, а там переходи речку вброд. Прощай.

— Прощай, — сказала она и быстро зашагала прочь. Слезы жгли ей глаза, но она не плакала. Она шла сквозь кусты не таясь, вороша листья ногами. С тусклого неба брызнул дождь, капли были редкие и крупные, они тяжело падали на сухую листву. Мать остановилась и несколько минут тихо стояла среди мокрых кустов. Она повернула назад к разросшейся черной смородине; шагнула раз, другой, третий… потом остановилась и быстро пошла к лагерю. Она выбралась из кустарника около дренажной трубы и поднялась по насыпи на дорогу. Дождь стих, но небо было все в тучах. Она услышала позади себя шаги и круто обернулась. По дороге скользнул лучик карманного фонаря. Мать пошла дальше. Вскоре ее догнал какой то человек. Он не поднял фонаря — светить ей прямо в лицо было бы невежливо.

— Добрый вечер — сказал он.

Мать сказала:

— Здравствуйте.

— Похоже, дождь собирается.

— Это не ко времени. Нельзя будет собирать хлопок. А собирать надо.

— Мне тоже надо его собирать. Вы откуда — из лагеря?

— Да, сэр.

Они шагали в ногу.

— У меня участок в двадцать акров. Я немного запоздал с хлопком, поздно сеял. А сейчас, дай, думаю, схожу в здешний лагерь, может, там найдутся сборщики.

— Конечно, найдутся. Здесь сбор уже кончается.