Грозненские миражи
Шрифт:
«До, ре, ми, — пели нервы, — фа, соль, си. До, ля, соль, фа…»
Что-то сказал Валька, Павлик не обратил внимания. «Фа, си, си, до…» Снова сказал, погромче, потянул за руку. «Си, до, соль…» Да что ты лезешь, Кулёк? Дай послушать!
Павлик отмахнулся. Валька исчез, и он остался один, жадно впитывая немелодичную, дёрганную, но такую желанную мелодию.
— Павлик. Павлик!
Что? Это ещё кто? Да отстаньте вы, не мешайте!
— Паша!!
Нервы ещё пели, но уже потише. Сквозь туман Пашка разглядел невысокого мужчину с чёрной бородой.
— …не ожидал! Я даже не поверил снача… когда Валя…. Это настоящее, Паша. Настоящее!
Что? О, так это же его учитель. Смотри — не постарел вовсе.
— Здравствуйте, Григорий Александрович! — сказал Павел.
— Здравствуй, здравствуй! — засмеялся учитель. — Ты слышал, что я говорил? Ладно, потом.
Взял Павла за локоть, повернулся к залу и громко произнёс:
— Товарищи! Друзья! Позвольте представить вам автора этих удивительных работ, моего бывшего ученика Павла…
— Павла Тапарова! — мгновенно подхватил Кулёк, интонациями опытного оратора подсказывая публике, что неплохо бы и поаплодировать.
Публика послушно захлопала. Оборвалась мелодия.
Нет, не оборвалась, ещё звучит, но уже не так, добавились какие-то карябающие звуки.
Что это за звуки? Почему он нет-нет, да и поймает взгляд, каким воспитанные люди смотрят на калеку или на того, кто осмелился сделать то, что в воспитанном обществе делать не принято? Взгляд, в котором восторг сплетается с радостью, что это не с ними такое, а жалость плавно переходит в зависть и злость. Как это может всё соединяться?
Почему вон тот лысый смотрит на него, как будто бы увидел что-то неприличное? Как будто он голым вышел?
«Что увидел, лысый? Не бойся, скажи — бить не буду».
Павел кивнул и вопросительно поднял брови: лысый поспешно отвел взгляд.
Что во взгляде той женщины? Как странно поёт мелодия.
Ага, вон и Муха появился. Запыхавшийся, как после кросса, и с полным пакетом в руке. С базара что ли? Появился — и тут же вперился в картину с городом, в «Надежду». Что ты там видишь, Муха? Увидь, увидь, пожалуйста, почувствуй!
Кулёк что-то сказал и ушёл, не забывая обворожительно улыбаться по сторонам. Куда это он? А, к Мухе. Понятно. Что же это за звуки?
— Павел. Павел! — прозвенел незнакомый голос, и мелодия оборвалась окончательно.
Рядом стояла худая девица с дорогим фотоаппаратом на шее, в ухоженных руках — блокнот и авторучка. На лице выражение сминающего всё на своём пути танка.
— Павел! — девица снизила тон, но всё равно казалось, что её слышат все. — Я вам кричу, кричу… Павел, ваш друг уже рассказал мне вашу биографию…
Мельком глянула в блокнот и бойко затараторила, проглатывая фразы:
— Школа, нефтяной институт….Учились в художественной школе, кандидат в мастера по боксу… Интересное сочетание. Холост… Ясно, остальное допишем. Короче, ещё несколько вопросов и фото.
— Зачем? — удивился Павлик.
— Как зачем? Для газеты, —
— Да ладно вам…
— Ничего не «ладно» — талант! Павел, скажите, в ваших рисунках чувствуется некий надлом…
— Надлом? — насторожился Пашка.
— Ну, может, не надлом, но видно же, что у вас произошло что-то такое, что потрясло вас до глубины души. Это же чувствуется. Вот и расскажите.
— Зачем?
— Павел, — девушка посмотрела на него терпеливо-снисходительно, как на ребёнка, и снова превратилась в «девицу». — Во-первых, это очень интересно читателям. Во-вторых, поверьте моему опыту, это нужно и вам — выговориться. Вот, скажите, почему женские лица на ваших картинах так похожи? Это один и тот же человек? Это с ней связа…
— Знаете, что получилось? — перебил Павел. — Полгода назад пришёл я вечером домой…
Девица ободряюще кивнула и с дикой скоростью застрочила в блокноте.
— Посмотрел программу «Время», поел и уже собирался лечь спать перед новыми трудовыми подвигами. Но вдруг так захотелось выпить, просто сил нет. А в магазинах спиртного уже не продают. И так мне стало тоскливо, такой произошёл надлом, что я взял и стал писать картины.
Девица бросила писать и с интересом посмотрела на Павла. Что у неё было во взгляде на этот раз, Пашка не понял: ему вдруг стало неинтересно.
— Извините, — сказал он. — Мне некогда, потом доскажу.
Павел медленно, стараясь не привлекать внимания, пересёк зал, прошёл за спинами прочно пойманного «Надеждой» Мухи и Кулька, не сводящего глаз с «Летящей среди звёзд», и вышел в коридор. Оглянулся — похоже, никто не заметил — и резко ускорил шаг. Длинный узкий коридор он миновал за секунды, только один раз снизив скорость у открытых дверей директорского кабинета. Впрочем, там никого не было.
Вышел на улицу, полез в карман за сигаретой и замер: вокруг творилось что-то странное. Листва на деревьях стала зелёной-зелёной, трава густой, а асфальт тротуаров чистым и свежим, как будто по нему только что прошлись поливальные машины. Мягко светило вечернее солнце, а небо… Небо распахнулось настежь, стало таким высоким и бездонным, что закружилась голова. Как в детстве, как четыре года назад.
Павел помотал головой, улыбнулся сидящим на скамейке бабушкам и пошёл вдоль дома. Шаг стал спокойным и уверенным, в голове опять запела мелодия. Теперь к ней примешивался шум дерева, очень знакомого дерева. С каждым шагом, приближающего его к заветному подъезду, звук становился сильнее. А вот и подъезд с распахнутой настежь дверью.
— Эй! — диссонансом вклинилось в мелодию. — Закурить есть?
Перед ним стояли трое. Молодые, почти пацаны, наглые, с застывшим в глазах желанием мучить и унижать.