Грозное лето
Шрифт:
Сухомлинов подумал: приказывает, как государыня. Или они сговорились с ней? Ох, похоже, что именно так и есть, и заверил:
— Хорошо, дорогая Анна Александровна, я все понял и приму надлежащие меры. Для встречи я пошлю свой мотор, если будет необходимо.
— Благодарю вас, Владимир Александрович. И еще, — продолжала Вырубова. — У Григория Ефимовича есть сын, Дмитрий, и его могут призвать как ратника второго разряда. Как сделать, чтобы его перевели в санитарную часть какую-нибудь? Ему сказали, что он может быть в тридцать пятом Сибирском запасном батальоне, в третьей роте, что находится в Тюмени.
Сухомлинова
Вырубова и сама понимала, что обращается к военному министру с неподобающей просьбой, но продолжала тем же деловым тоном:
— Можно было бы предписать начальнику Омского округа перевести Дмитрия Григорьевича, например, в санитары. Пока. А там будет видно. Как вы находите: возможно ли это?
Сухомлинов замялся: все, конечно, возможно сделать в России, но перевод нижнего чина из одной части в совершенно другую — это можно было сделать только с высочайшего волеизъявления, то есть по приказанию царя. И он хотел спрятаться именно за это и сказал:
— Сделать, разумеется, попытку можно, милейшая Анна Александровна, но сие предприятие зависит не только от меня, здесь непременно надобно волеизъявление самого государя. Но я подумаю и обещаю вам через денек…
— Благодарю, Владимир Александрович, это я и хотела от вас услышать, — поспешила Вырубова с благодарностями, как бы отрезая ему путь к колебаниям, и, поднявшись со стула, добавила: — А теперь позвольте мне оставить вас.
И направилась к двери, ведшей в соседнюю комнату, прихрамывая на левую ногу и опираясь на палочку.
Сухомлинов тоже встал, как и положено, и был в полной растерянности. Что это за комедию устроила ему фрейлина государыни: пригласив в лазарет, не встретила и вот бросила его в четырех стенах самым бесцеремонным образом, как будто он был ординарным офицером или каким-нибудь знакомым, а не министром. И Сухомлинова подмывало: уйти, немедленно, уехать и доложить обо всем государю в телефон… Это ни на что не похоже — так вести себя, так разговаривать с военным министром, вернее, требовать самым беспардонным образом сделать то, что никто не может, не имеет права делать без повеления монарха.
Однако Сухомлинов каким-то чувством уловил: не могла Вырубова так поступить с ним; выудила у него то, что ей надо, и удалилась, даже не простившись. Значит, она не совсем ушла и еще вернется. Или пошла за гостьей или гостем, о чем говорила.
Тут открылась боковая дверь и вошла царица — высокая и худощавая, величественно-медлительная и строгая, в длинном сером платье и в белоснежном переднике с красным крестом и в такой же косынке, обрамлявшей ее продолговатое, сильно напудренное лицо и стянутой на подбородке так же, как у Надежды Орловой, так что Сухомлинов успел подумать: «Все и вся здесь делается под нее, императрицу».
И, вытянувшись до последней жилки и до последней возможности убрав живот, замер, как на параде, и произнес, как на параде:
— Здравия желаю, ваше императорское величество.
— Здравствуйте, Владимир Александрович. Рада вас видеть, — звонко ответила царица и еле улыбнулась, как будто ей больно было раскрыть рот более свободно,
Сухомлинову стало обидно: как может не нравиться град Петров, который вся Европа называла «северным Парижем»? Но не скажешь же это императрице, и он поспешно ответил:
— Дожди в наших краях в это время, ваше величество, обычны, так что не извольте придавать им значения, — говорил он и все время ломал голову над вопросом: зачем, почему его, как это теперь видно, пригласила государыня сюда, в лазарет? Неужели… «Неужели тоже будет просить за Распутина или его отпрыска?»
— Я не придаю им значения, но они надоедают ужасно, — говорила императрица, еле шевеля синими губами, и, посмотрев в лицо Сухомлинову серыми, слегка прищуренными и холодными глазами, словно проверяла, можно ли с ним продолжать разговор, сказала: — Присядем, Владимир Александрович, и побеседуем.
Полный Сухомлинов с такой проворностью поставил ей зеленый стул с инкрустированными бронзой ножками, что в ее глазах блеснула искорка удивления: вот вы какой быстрый, но она ничего не сказала и даже не кивнула головой в знак благодарности, а медленно села на стул, положила руку на ломберный столик из красного дерева, увенчанный охряно-розовой яшмой, и застыла, как изваяние, словно фотографироваться приготовилась и позировала державно-грациозно.
Сухомлинов знал, что лазарет опекает московский купец и миллионер Решетников, и не удивился этой с виду простой, но весьма дорогой обстановке в апартаментах Вырубовой, поняв, для кого она предназначалась, и сам сел напротив царицы, вернее, опустился на стул осторожно, на самый краешек, будто на горячую сковородку и будто боялся обжечься, и застыл в почтительной покорности и готовности в любую секунду вскочить и встать во фронт.
Так они и сидели молча несколько секунд, как бы рассматривая друг друга, хотя царица смотрела совершенно равнодушно, и холодно, и царственно-покровительственно, а Сухомлинов пожирал ее своими выпуклыми, сияющими глазами и готов был кинуться в огонь и в воду, прикажи лишь она ему даже знаком, а не только словами. И все время держал грудь колесом, показывая любимый крест святого Георгия на левой стороне груди, затянутой черным мундиром так плотно, что вот-вот золотые пуговицы-сучочки могли сорваться со своих мест и посыпаться на персидский ковер, зеленый, как майская лужайка.
И все время беспокоился — не выглядит ли он слишком грузным и старым, — и подтягивал, подбирал живот так, что уже и дышать было трудно. Но надо отдать ему должное: выбритый до последнего волоска, одетый в безукоризненный гвардейский черный мундир с золотыми позументами, с глазами живыми и улыбчивыми, он казался и на самом деле моложавым, и крепким, и полным энергии, хотя холеная белая бородка — баланж и роскошные усы выдавали его годы, да мешочки под глазами портили все дело и достаточно выразительно напоминали далеко не о молодости.