Грозное время
Шрифт:
Что дальше, то громче говор, красные лица у пирующих. Бороды гостей костями рыбьими изукрасились, маслом, сметаной залиты… Блинами справляет хозяин державный неделю мясопустную…
Руки у всех – сальные, грязные стали. Куски – прямо руками берутся… На платье, на пол падают. Там – псы царя любимые, в покой впущенные, из-за объедков грызутся, ворчат и ссорятся, так же как и люди за столом порой начинают грызться, вспомнив спьяну обиду или вражду затаенную, старую…
Хозяин не в обиде на споры такие. Только когда уж очень в задор люди войдут, столы уронят,
– Эй, вы, потише там!
И осядут спорщики… Через минуту – обнимаются, песню удалую, разухабистую, бесстыдную затягивают.
Хрипло, нестройно звучат пьяные, надорванные спором, распаленные вином голоса.
– Пождите, свиньи! Вам Тимошка мой споет, – кричит Иван.
Тимошка, злой, хромоногий, пройдоха и выродок-шут, выходит на середину, между столами, выставя ногу вперед, ударяет б изукрашенный бубен, берет без слов первую, высокую, залихватскую ноту, вдруг обрывает ее и запевает:
– Тпр-р-р-р-р…Ни в тын, ни в ворота!Боарыня – криворота!Толстобрюха, толстонога,Всяво у ей – много, много…И усов, и бороды,И – бяды, бяды, бяды!И и-и-и-и-и-и-и-и-их!И снова гремит залихватская, плясовая песня:
– Ходи изба, ходи печь!С сударыней негде лечь…Болярыня, повернись,Сделай милость, повернись… Эхма…Дулась-дулась – повернулась…Не поспала – сама встала… Лю-ю-ю-бо!И долго льется песня, меняя ритм и склад, полная самых циничных образов, которые бесстыдный, пьяный шут поясняет жестами и мимикой на потеху опьянелых, грубых гостей. Все хохочут, все довольны… Грубые картины не мутят душу, а вызывают лишь грубую чувственность… От хохота, грохота – стены дрожат!
Весело пир идет у царя Ивана…
Только не все веселы на нем.
Мрачен сидит князь Михайло Репнин. Рядом с ним – тих и сумрачен также, поместился набожный, почти аскет в мирской одежде воина, голова стрелецкий и богатый обыватель московский, Мытнов Молчан. По шерсти кличка дана Молчану. Молчалив всегда; но твердый и правдивый он, отважный в бою, не робкий в миру человек.
Трется у царского стола стольник Ивана, боярин Алексей Басманов, отец развратного Феди, и шепчет хозяину пира:
– Чтой-то, государь, гости твои не больно веселы…
– Кто? Какие?… – уставясь на Басманова мутным, опьяневшим взором, спрашивает Иван.
– Да вон, гляди: и гостинька редкий, князь Михайло… И соседушка его, холоп Мытнов! За счастье бы почел, что к столу твоему царскому позван. А он?! Знаешь, царь, это все – семя адашевское. Награбили вместе. Теперь, видишь, и кадык поднял: я-ста,
– Да, да… Избудемся… Избудемся… Вечер долог еще… Не торопись, пиявушка ты мой… Слуга ты мой верный… Пососешь нынче кровки, пососешь годи! Дай пиру – беседе честной разойтись малость…
И все веселей, все шумней вечеринка идет у царя.
Совсем уже пьян князь Димитрий Овчина молодой. Еле лыко вяжет…
– Федя! – вдруг проносится резкий голос Ивана. – Что ж ты друга нового, соседа милого плохо потчуешь? Гляди, и не пьет совсем… Осовел – сидит. Так не годится у нас. Ну-ка, чашу поуемистей, за здравье за мое!
Подбежал Алексей Басманов с большой чашей – кубком. Иван сам налил туда вина пенного, крепкого… Понюхать – дух перехватывает, не то что выпить.
А сквозь общий гул уже прорезается обычное чествование, неизбежное, если блюдом или кубком царь жалует.
– Жалует царь-государь и великий князь всея Руси Иван Васильевич чарой из его царских рук болярина князя Димитрия Ивановича Овчину, роду князей русских и Оболенских! Пить чару во единый дух за его царское здравие, до самого до донышка. А кто не пьет до дна – не видать добра! На том и лихо сбудется!
Князь Димитрий еле грузно поднялся с лавки, стоит, руками за край стола держится… Ворот рубахи расстегнут, лицо пылает и от духоты, и от вина. Язык еле во рту ворочается.
– Кланяюсь низко на милости, царь-государь и великий князь. Да я уж тово, – лепечет он, – невмоготу! Уволь… Уж попито во здравие твое во царское… Тово… Довольно-достаточно… Уволь, не взыщи… Иным разом.
– Да что ты, очумел! – прикрикнул даже на него Федор Басманов. – Не видишь, царь – ждет, глядит… Нешто можно не пить здоровье царское?
– Да уж принатужься, гость дорогой, – приглашает хозяин, а сам не сводит засверкавших внезапно глаз от Овчинина.
– Твоя воля… Што уж… Давай, боярин… – вздохнув с искренним отчаянием, произнес князь Димитрий и с поклоном принял тяжелую, полную чару.
Но едва он поднес ее к своим губам, как сейчас же и отвел…
– У-у, Господи, Владыко Милостивый. Да ведь и не мед это.
– Да и не отрава ж? Право, гость дорогой! Пей…
– Да больно крепка, государь. Этим и начинать бы впору, а не то пирушку кончать…
– Да уж приневолься…
– Твоя воля! Во здравие царя и государя!
И медленно, с трудом, с передышками, стал пить свой последний кубок Овчина. Но и половины недопил… Задохнулся, закашлялся, отплевываться стал…
– Ой, нет… Умру… Ой, невмоготу, уволь, го…гос… сударь! – еле уж лепечет опоенный Димитрий.
– Вот уж оно как! – поднимаясь на ноги, заговорил тогда Иван. И все, кто еще мог, тоже поднялись за царем.
А он, сверкая глазами, но сдерживая еще ярость свою, так и загремел на Овчинина: