Грозное время

Жданов Лев Григорьевич

Иван подал Колычеву грамоты, подписанные теми боярами, которых перечислил сейчас. Но составлял те гордые, полные брани ответы – сам Иоанн, перехвативши письма Сигизмунда. И, конечно, напуганные бояре – все подписали, еще от себя яду прибавили, только бы оправдаться от подозрения в соучастии с Козловым, соблазнявшим их к отъезду… Кой-кого, кто понужнее был, – простил Иван, а с остальными по-своему расправился… Вспомнив об этой расправе, быстрее заговорил царь:

– А если вопрос будет: за что государь казначея своего, Тютина, и князя Щенятю, Петра, и троих Ростовских князей, да Ряполовского Димитрия с Турунтаем Пронским

и с Куракиным Булгаком казнил? – скажи прямо: «За это, за самое! За письма зазывные, за измену ихнюю… Что хотели земле изменить эти бояре…»

– Так и скажу, государь…

– Так и скажи. Или мы изменников своих казнить не вольны стали? Вон Вероникина изымали у поляков, что он нам, помимо воле нашей, письма писал, службу предлагал клятвопреступную: круля обещал извести… Литовцы его казнили же? Так и мне не закажет никто.

– Помилуй, государь, кто посмеет?

– Были охотники! Ну да дело надо… Про Киев сказать можно, он-де искони вечная вотчина наша… от великого князя Владимира. Нам ею и владеть. И еще скажи: мы у его братской чести ничего не убавляем, а брат наш в грамотах своих пишет наше царское имя не сполна. А его все государи пишут, которые и повыше будут круля… Бог нам дал его… Сам ведь знаешь, какого мы колена?

– Знаю, государь! Август-кесарь, всею вселенною возобладавший, имел брата Прусса и на берегах Вислы его постановил… До самой реки, до Немана. То и есть Пруссия ныне. А от Прусса – четырнадцатое колено, гляди, и до государя великого, до Рюрика, прадеда твоего, государь…

– Так, так… Все ты и выложи им… Да, вот еще… Если спросят ненароком: куда государь зимою из Москвы вон ездил, в запрошлой зиме? И опалу за что на людей клал? И что такая у вас за опричнина? И для чего приказал на Москве государь поставить себе двор за городом, на Арбате да на Петровке? Что скажешь, а?

– То и скажу, государь: двор за городом для государского прохладу и здоровья ради поставлен… А не для раздела, не для опалы на бояр али горожан… Делиться государю не с кем, все его!

– Так, так…

– А зимой уезжал да опалу клал за измены боярские и дворянские великие. И которые дворяне служат царю правдою – те поближе к царю живут. А которые раней неправды делали – подале от очей его светлых…

– Так, добро… А еще прибавь: мужичье, мол, не зная, зовет опричниной. Так мужичьим речам верить нечего…

– Попомню, государь!

– Вижу, вижу… По шерсти кличка… Умный Колычев… Не зря тебя прозвали… Вон, толкуют, игумеи Соловецкий, Филипп, родич твой, и вовсе свят человек.

– Великого благочестия инок!

– Слыхал… Говорили нам про него… Ну так вот… Тут еще тебе для памяти, написано на хартии многое… Возьми, поглядишь… Наказ ума не портит. Наказ помни, ума не теряй… Ступай… Стой… Курбского увидишь – и говорить с изменником не смей… Слышь? А спросят про измену его, так и говори: царю изменял, над Анастасией, над детьми моими промышлял чародейным обычаем… Так и скажи…

– Не пожалею, государь…

– А если… Речи ходят… Если паны литовские слово закинут, чтобы сына Ивана я им на царство дал… Отмолчися… Рано об этом еще звон начинать…

– Трудно ль отмолчаться, государь?

– То-то! Ну, все. Ступай…

И он отпустил посла.

Скоро от Колычева-Умного и вести из Литвы пришли, но невеселые.

Как царь заранее знал, король не согласился на условия, предложенные Москвой. Послов

приняли сурово, кормов им не дали. Задержали на Литве, а в то же время послан был вестник войны, Быковский, с «разметом»…

На пути между Москвой и Новгородом принял Иоанн посла, прискакавшего с объявлением войны.

Быковского ввели в шатер царский, где царь в доспехах боевых, окруженный своими воеводами, тоже во всеоружии, принял гонца.

– Ладно же круль, брат наш, держит мирных послов московских! – резким упреком начал царь свою речь. – Мало того, что бесчестье нашему послу нанесли, кормов им не давали, – еще и задерживают их без права и причины. Не бывало того николи! И ты не подивись, что сидим мы здесь в приправе воинской. Ведомо нам, со стрелами пришел ты от брата нашего Жигимонта… Потому мы и изготовились так…

– Творю я волю пославшего меня, Государь… А что про твоих послов, про Колычева-Умного со товарищи… Сами они виной, упрямство их не во сердцу пришло королю… И король мой Сигизмунд-Август Богом Распятым сзидетельствуется, что не от него война, которую я прислан объявить тебе, великий князь Московский. А вот и королевская разметная грамота. Нет боле мира меж Литвой и Русью! Да здравствует круль мой, Сигизмунд-Август.

– Да здрав будет царь та великий князь Иван Васильевич на многие лета… С нами Бог! – загремел ответ вождей московских, бывших в шатре.

Началась опять война…

Быковский был взят под стражу, в оплату за Колычева-Умного, которого задержали на Литве. Имущество посла, товары купцов, ехавших под его охраной, по обычаю, отобраны в казну.

Глава IV

Годы 7075–7077 (1567–1569)

В самой Москве между тем дела совсем не гладко шли.

Умер, а иные толкуют: убит был митрополит Афанасий, и двух лет не посидевший на митрополии.

Избран был на его место епископ Казанский, Герман, из рода князей Смоленских, умный, образованный монах, напоминавший по складу Макария. Почуяли сразу в нем врага опричники – и через два-три дня после избрания, еще не усевшись хорошо на митрополичьем престоле, он был устранен. Ранним утром мертвого нашли его во дворе хором митрополичьих. Яд или просто петля покончила с Германом? – так и не дознались люди. Шептались только, что Алексей Басманов с сыном Федором на коленях, со слезами остерегали царя:

– Не ставь Германа. Хуже Сильвестра с Адашевым овладеет тобою монах лукавый!

На соборе духовном, собравшемся немедленно, по желанию царя избран был митрополитом Филипп, игумен далекого Соловецкого монастыря. Монастырь славился строгой чистотою жизни своих монахов, а Филипп, в миру раньше – Федор Степаныч Колычев, из рода прусских выходцев, уже два века живших в России, – даже суровых монахов-соловчан дивил подвигами святости.

Зная продажность, распущенность и алчность большинства высших представителей духовничества, Иоанн и выбрал Филиппа, прославленного во всей земле, строгого, безупречного монаха, известного благочестием. Царь решил возвести аскета-инока на опустелый митрополичий престол. Хоть одного бы человека вроде Макария захотелось царю иметь возле себя. Филипп хорошо знал, что творится в Москве. Понять все пути, какими бурназ, кипучая натура Иоанна пришла к последним делам своим, – этот кроткий, человеколюбивый старец не мог и не постиг бы при всем желании.