Грозное время

Жданов Лев Григорьевич

И он взялся за край одежды, чтобы вырвать и отбросить ее.

Безотчетно, изо всех сил держит измятую ткань, прикрыла ею грудь царевна. Рвется, не дает сарафана, сама из рук у старика безумного скользит.

А в том уже зверь заговорил.

Ему противиться? Ему не уступать? Царю, отцу державному! Девчонка спорит с Иоанном! Да если бы он кожу стал срывать с нее, с дочери богоданной, с подданной его – и то молчать, терпеть, смирно стоять должна.

В приливе ярости, смешанном с ощущениями дикой, страстной злобы, вступил в борьбу озверелый старик с обезумевшей

от страха женщиной. И не кричит она, только рвется из рук у него, сарафана не дает, к дверям порывается.

– Нет, не уйдешь! – хрипит старик. – Еще с такою – справлюсь. Поставлю на своем! Нечего невеститься!

И правда, одолевать начинает. Чувствует женщина, что руки слабеют. Сейчас выскользнет сарафан из судорожно сжатых пальцев, и опять она полунагая будет стоять перед этим страшным человеком.

С последним усилием, забыв, кто перед ней, – рванулась в сторону царевна, так в грудь толкнула старика, что отпустил он сарафан.

Свободна, спасена, наконец. К дверям бросилась.

Но разъяренный свекор уж перерезал дорогу. Поднят тяжелый посох и тяжкий удар ложится на плечо несчастной. С криком у самого порога свалилась она, руки над головой подняла, еще ударов ждет.

И посыпались удары. Но не жезлом – рукой.

Согнувшись над упавшей, почти прильнув к ней, – обеими руками наносит удары по нежному телу обезумевший старик, и все то же смешанное чувство ярости и страсти безудержной – слепит его воспаленные глаза, неподвижно уставленные в лебяжью шею этого полуребенка, полуженщины. Не видит и не слышит он ничего. Только чувствует, что чья-то сильная рука схватила его за плечо и сразу отбросила от жертвы, над которой так мучительно хорошо чувствовал себя Иван, терзая ласками хрупкое созданье.

– Кто смеет? – взмахнув поднятым с полу смертоносным жезлом, вскрикнул было старик. Но тут же сразу умолк.

Царевич Иван проснулся внизу, услыхав крик жены, прибежал в испуге и стоял теперь перед царем.

– Ты… ты что же делаешь, отец? Убить ее собрался или?… Что же делать мне? Господи, Боже мой! Зверь ты или человек? Гляди, что сделал-то?

Подняв жену и видя, как избита бедная, царевич сам бледнее смерти стал…

– Ну, будет… Не беда… Чего скулишь? Поучил невестушку. Неучтива больно. Гляди, как отца… как царя своего встречает… Словно ведьма, простоволосая… раздетая… Да еще грубить затеяла… Ну, и поучил… А теперь будет…

И, чувствуя, как он не прав, старик к дверям уж двинулся.

– Нет, стой, батюшка… Так не уйдешь теперь отсюда! – сложив на лавку бесчувственную жену, заговорил царевич.

– Не уйду? Так и правда: козни с этой распутницей строишь супротив меня? Ждать наскучило, пока умрет старик… Думаешь: скорей бы за бармы схватиться… Так берегись!

– Не знаю, о чем говоришь ты, государь, а я душу свою выложу! Третью жену ты губишь у меня… Одну сосватал, да пожить с нею не дал, в келью заточил ни за что ни про что… Вторую – тоже… И третью отнять хочешь… Да еще младенца во чреве губишь моего! За что же? Что же это? Бога ли нет на небе? Как живешь ты? Ведь, если правда то, что я подумал сейчас, так… мало казней за грех такой… Сноху

губишь… Внука губишь… За что? Можешь ли?! Изверг ты!

– Что, что? – шепчет старик, а сам озирается.

В дверях стоит Иван-царевич. Не пройти.

Взвесил тяжелый посох в руке старик, изготовился.

– Да, мало казней лютых тебе за такое дело! Русь гибнет… Стыд над нами навис… Пскову бы помочь подать… А ты… Меня не пускаешь… Сам не идешь… Беспутством живешь здесь… Не то чужую, – родную кровь пить готов, лих, сил не хватает… Не жить такому лучше! Раздавить тебя надо…

И в безумном порыве, царевич, неоглядчивый сын безудержного отца, сделал движение вперед, невольное, роковое движение.

Просвистало что-то в воздухе. Посох, с тяжелым, стальным жалом на конце, пущенный привычной, хоть и старческой рукой, так и впился, как дротик прямо в голову, в место над левою бровью царевича…

Широко, словно птица крылами, взмахнул руками царевич – и рухнул к ногам отца.

Посох, раздробив висок, отскочил, лежит на полу…

Мертвенно бледна, на лавке широкой царевна уложена. Сомкнуты глаза… Не видит она, как вдруг над упавшим мужем ее наклонился дрожащий старик, к свету раной голову сына повернул, рукой зажимает широкий пролом, из которого вместе с волнами крови и жизнь отлетела, жизнь такого могучего, красивого юноши… наследника великого царства Московского…

Иссиня-бледно лицо старика. Сквозь пальцы сухие, узловатые, которыми охватил он голову сына, – кровь льется густая, липкая. Безумными глазами глядит старик на пурпурные, липкие струи, шепчет невнятно:

– Да, нет же… Не может быть. Не хотел же я… Он… Шутит он все, прикинуться вздумал… Ваня… Ваня… Сын… Царевич мой ненаглядный… Да идите ж, идите скорей все сюды… Скажите ему, чтобы встал он. Чтобы не пугал он меня… А-а-а!

И с диким воем, в судорогах повалился убийца-старик на труп убитого сына своего.

Говор, смятенье за дверью светлицы, но войти… войти никто не решается.

Эпилог

Гроза отбушевала

Год 7092 (1584)

18 марта

Заключен мир с Литвой. Хоть и тяжелый, – но мир. Все лучше всякой ссоры. Заключен мир со шведами. С ханом крымским мир заключен, с Солиманом – падишахом и с цесарем. Со всеми – мир. Сознает старик: рано для Руси бороться с Западом! Последним ударом не только сына, и себя добил Иоанн.

Во время долгих дней безумия, овладевшего отцом – невольным сыноубийцей, бояре ближние, с Годуновым во главе, правили царством. Около двух лет прошло. Оправился Иоанн – и дал всему дальше идти тем же чередом. Идет дело – ладно. Движется огромная машина, перестроенная и в ход пущенная могучим строителем – хозяином земли. Ни прибавить ей ходу теперь нельзя без особых, нечеловеческих сил, какие были раньше у Иоанна, ни замедлять слишком нельзя размахов тяжелого маховика русской народной жизни. Веком раньше, веком позже – все придет. Все, о чем мечтал лишь Иоанн в лучшие, творческие минуты свои, – все станет действительностью…