«Грозный всадник», «Небывалое бывает», «История крепостного мальчика», «Жизнь и смерть Гришатки Соколова», «Рассказы о Суворове и русских солдатах», «Птица-Слава».
Шрифт:
— А не забижал ли он стариков и детушек малых?
— Забижал, забижал, великий государь. Ой, как забижал! Васятку Смирнова до смерти запорол батогами. Федотку Краснова посохом покалечил. Старика и старуху Раковых, о господи, в мороз босыми гонял по снегу. Не выжили, померли Раковы.
Нечего сказать в оправдание барину. Понимает он, что не миновать ему лютой казни.
Но вдруг Пугачев смягчился, согнал с лица своего суровость.
— А может, и добрые дела есть у вашего
Видит помещик такое дело.
— Есть, есть добрые дела! — закричал он что есть силы. — Я на пасху всем по копейке жалую. На великий пост богу за души усопших поклоны бью.
— Так, так, — подбадривает Пугачев.
— Я и за вас помолюсь, — слукавил помещик, — за ваше величество…
— Да, — усмехнулся Пугачев, — вижу, и вправду много добрых дел на твоей душе. Так как же, детушки, — обратился к крестьянам, — карать мне вашего барина или миловать?
Мужики враз, как по команде, бросились Пугачеву в ноги:
— Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.
Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.
Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.
— Бог не осудит. Вздернуть! — взмахнул Пугачев рукой.
— А-ай! — завопил помещик. — Разбойник! Злодей!
— Ба-атюшка, благодетель, заступник! — кричали крестьяне.
У Пугачева имелась подзорная труба.
Любил Емельян Иванович глянуть в нее — далеко видно.
Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.
— Ах, паскудники, ах, лешие! — ругается Пугачев. Крикнул караульных: — Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!
То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.
— Что это у тебя, государь? — спросил Гришатка, показывая на трубу.
— Инструмент оптический, — ответил Пугачев. — «Прешпективная» труба называется.
— А чего в ней видно-то?
— Все, что пожелаешь, — сказал Пугачев. — Хоть край света, хоть завтрашний день.
— Да ну! — не сдержался Гришатка. — И Тоцкое?
— Можно и Тоцкое.
Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:
— Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.
— Так это же Тоцкое! — закричал Гришатка. — Дом управителя нашего штык-юнкера Хлыстова.
— Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, — продолжает Емельян Иванович.
— Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!
— Вон деда старого вижу. С клюкой,
— Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!
Потянулся Гришатка к трубе:
— Дозволь, дозволь, государь, глянуть.
— Смотри, — произнес Пугачев.
Вцепился Гришатка в трубу, ну и, конечно, никакого Тоцкого не увидел. А просто выросла перед ним крыша соседнего дома, только так, словно бы кто ее передвинул к самому Гришаткину носу.
Понял Гришатка, что Пугачев пошутил. Однако виду не подал. Понравилась ему пугачевская выдумка про магическую силу трубы.
Через несколько дней он снова выпросил у Пугачева трубу, а потом еще и еще раз. Ляжет Гришатка на лавку, один конец трубы к глазу, второй в потолок. Лежит смотрит, и возникают перед мальчиком Тоцкое, и Оренбург, и Москва, и Питер, и весь белый свет. И раскрывается перед ним та самая синь-даль и жизнь-свобода, про которую рассказывал Емельян Иванович. Нет на земле ни бар, ни господ. Не слышно стона мужицкого. Не видно плача сиротского. Земля, и леса, и горы — все это не барское и не панское, все это работника-труженика. Эх, и жизнь: чудеса и сказка!
Заинтересовался Пугачев, чем это занят мальчишка.
— Чем ты там занят?
Рассказал Гришатка Пугачеву про то, что видел.
— Да ну! — подивился Емельян Иванович. — Синь-даль, жизнь-свободу… — Задумался. — Эх, кабы труба не соврала! Да-а-а, зажили бы людишки на белом свете!.. А может, оно так и будет, Гришатка. Ась? Труба ведь не простая, труба — «прешпективная».
Полюбился Хлопуше Гришатка, с самой первой встречи понравился.
Мало того что раздобыл он мальчику полушубок — как-то горсть леденцов принес, потом рубаху синего цвета, наконец притащил Нениле для Гришатки бараний бок.
— Ты что, сдурел? — набросилась стряпуха на великана. — Что, его тут голодом морят, не поят? Чай, при особе самого императора кормится…
«Безносый-то опять приходил, — рассказывала потом Ненила мальчику. — Видать, люб ты ему, Гришатка».
А тут как-то явился Хлопуша с казацкой саблей.
— На, получай!
Разгорелись глаза у Гришатки. Вот это подарок!
— Что, — закричал Пугачев, увидев у мальчика саблю. — Кто сие баловство придумал?!
— Пусть, пусть позабавится дитятко, — стал упрашивать Пугачева Хлопуша. — Мальчонка же он, государь. Не забижай ты его. Они, мальчонки, все до ружья охотники.
Осталась сабля у мальчика.
Нацепит ее Гришатка, по слободе бегает. Сабля длинная, по снегу волочится.
— Атаман, как есть атаман! — кричат со всех сторон пугачевцы.