Группа
Шрифт:
Всю ночь Митя шагал длинными туннелями воображения, тускло подсвеченными зелеными лампочками (тускло, но все равно как-то празднично, волнующе-красиво), поднимался все выше и выше, и вот он уже возле последней преграды, отделяющей его от неведомого… Он вводит код… Ведь там наверняка будет какой-то код, установленный бабулей, это как пить дать… Откидывает тяжелую крышку люка и выбирается наружу. Резкий солнечный свет – белый свет – бьет ему в лицо, и Митя вынужден зажмуриться, отгородиться рукой от этого ослепительного сияния. Его глазам нужно время, чтобы привыкнуть к свету.
Больше он пока ничего не видит, но точно знает: он увидит это потом… уже очень скоро… в самые что ни на есть ближайшие, считаные часы!
Утром, когда выяснилось, что этот миг никогда не наступит, было уже поздно. Вирус белого света уже проник в Митину душу и начал разъедать ее изнутри. Он исчезал, его становилось все меньше – того Мити, которого создавала бабушка на протяжении многих лет.
– Помнишь, как ты трое суток лежал пластом? Никого не хотел видеть, еду выбрасывал… Я уж думал, плакала моя работа, пора искать новую. Хорошо, что твоя бабуля все исправила. Уж не знаю, как ей это удалось и чего она тебе наговорила, но ты начал снова есть и выходить на связь.
Митя помнил и это, конечно же. Отлично помнил.
Только псевдо-Никита напутал: в тот раз его привела в норму не бабушка, а он сам – Никитос, его лучший друг. Они просидели в скайпе всю ночь (и бабушка не возражала), говорили, говорили и говорили, и Никита нашел слова, которые принесли Мите пусть временное и неполное, но все-таки облегчение. Помогли смириться с вечной изоляцией как с данностью. Мир не стал прежним после разговора с Никитой, но к Мите хотя бы вернулась способность дышать, а не проталкивать в себя каждый глоток воздуха с усилием, словно комок ненавистной овсяной каши.
Воспоминание вспыхнуло, как молния, осветив на миг фреску на стене памяти: два мальчика друг напротив друга, близко подавшиеся к экранам, с бледными, напряженными лицами… «Я понятия не имею, почему нам досталась именно эта жизнь, но это единственная жизнь, которая у нас есть, а другой – не будет». Фреска пошла трещинами и осыпалась еще до того, как человек, выдававший себя за Никиту, с сожалением произнес:
– Это была твоя бабушка, чувак. В моей шкуре. Блин… Террибли сорри. У меня у самого сейчас аж мороз по коже…
Митя смотрел на псевдо-Никиту и пытался что-то почувствовать. Вся его жизнь оказалась розыгрышем. Фейком. И другой не будет. Вот даже у него, у псевдо-Никиты, от этой жизни – мороз по коже. А Мите – ничего. Даже воздуха на этот раз вполне хватает.
Один вопрос все же следовало задать.
– Скажи, – спросил Митя, – почему ты решил открыть мне все это именно сейчас? Ты что, собираешься уйти на пенсию?
(Про пенсию Митя знал из книг и фильмов о людях Земли. С течением лет люди становились старыми и выходили на пенсию. В конце жизни люди умирали.)
– Гы, – осклабился псевдо-Никита совсем по-прежнему, как в те времена, когда он еще не был псевдо. – Не, до пенсии мне еще далековато. Но я и вправду собираюсь свинтить с этого вашего милого островка. Надоело мне все это. Слишком безумно. Но перед уходом я решил все тебе рассказать. Потому что… Потому что у каждого должен быть
– Что было потом? – произнес доктор Голев, заметив, что пауза затянулась.
– Потом? – Митя потер лоб, поморщился от мыслительного усилия. – Да ничего особенного. Все то же. Я думал, что больше никогда не увижу этого Никитоса-Чена-Джорджа, но на следующий день он опять возник. Вызвал меня на связь, как ни в чем не бывало. Я сразу понял, что это не он, а кто-то другой, новый… Запустил ему в рожу пудингом. Но потом мы и с ним, с этим новым Никитосом, более-менее подружились. И со всеми его клонами, Ченами-Мунирами. А что я должен был делать? Что?! – воскликнул Митя, обведя взглядом остальных участников группы.
Они сидели в уютном внутреннем дворике, кто-то – в плетеных креслах, кто-то – утонув в мягких бесформенных подушках-грушах, кто-то прямо на траве. Стоял теплый майский денек 2099-го года. Установочно-подготовительный тренинг только стартовал, до растождествления оставалось около трех недель.
Общее недоумение выразил толстяк Модест:
– Так ты что, наверх так и не выбрался? – спросил он. – Остался жить с бабкой в подземелье? После всего, что узнал?..
Митя в ответ на этот закономерный, в общем-то, вопрос, ужасно разволновался и начал говорить громким, срывающимся в рыдание голосом, как расстроенный рояль:
– Куда мне было выходить? К кому? Кто меня там ждал, наверху? Вот вы бы сами, вы бы на моем месте – вышли бы?
– Конечно, вышел бы! – ни на секунду не задумался Модест.
– А можно узнать – зачем?
– Зачем! Ха! Да хотя бы Никитоса этого самого найти и морду ему начистить! – Моди выглядел крайне самодовольным. Широко расставленные слоновьи ножищи, ухмылочка на лице. Разве что руки вдоль тела болтались как-то неловко и непристроенно: огромный живот мешал Модесту скрестить их на груди или хотя бы сцепить перед собою пальцами.
Оба толстяка, хорошо поживший и молодой, окинули друг друга неприязненными взглядами.
– Сколько времени ты провел там, уже зная правду? – полюбопытствовал Закария.
– Совсем недолго! Может быть, пару месяцев! – снова принялся навзрыд задыхаться Митя. – А потом… потом бабушка умерла.
– И тогда ты взломал ее контакты и отправил всему списку то cвое сообщение? – сочувственно подсказала Нина.
– Ну… можно и так сказать, – ответил Митя уклончиво.
На самом деле сообщение с текстом «Пудинги кончились пудинги. Бабушки больше нет» Митя отправил далеко не сразу, а спустя еще пару месяцев – когда подошел к концу запас карамельных пудингов, его основного на тот момент продукта питания. Митя набрал этот текст в каком-то беспамятстве, в полубреду, чем и объясняется его диковатое содержание. Он, конечно же, имел в виду «Помогите!». А пудинги тут совершенно ни при чем.