Грусть белых ночей
Шрифт:
Где хлеб — там не пропадешь. Рагомед понемногу пришел в себя, воспрянул духом, веселее стал смотреть на мир.
Все люди, за исключением разве что полицаев, с которыми в Гомеле сталкивала Рагомеда судьба пленного, ненавидели немцев. Ширились слухи о боевых делах партизан. Было тревожно и радостно: хоть немцы стояли на Волге, у Сталинграда, дошли даже до Кавказа, а здесь, в местных лесах, смелее и смелее действовали решительные, отчаянные хлопцы, среди которых в своих тайных планах видел себя и Рагомед.
Он был осторожным человеком и посвящать в эти планы никого
Сцепщик помог: в тормозной будке вывез Рагомеда из зоны, охраняемой полицаями, на два-три дня приютил в погребе, вывел за город.
Дальше Рагомед действовал сам. Великое слово — родина! Великое. Восемьдесят километров, которые отделяли Гомель от родных мест, было нелегко одолеть.
Стояла поздняя осень сорок второго года. Накрапывали дожди, в сосняках висел густой туман. В придорожных селах размещались полицейские гарнизоны. Такие села Рагомед обходил стороной. Шел лесами, болотами. Хотел сначала побыть дома, осмотреться, полежать на родной печи. Да, на печи. За войну Семен был так часто испытан морозом и голодом, столько жестокости и ненависти открыл в людях, что хотелось ему одного: отогреться, подумать обо всем, побыть одному.
Погреться, полежать на печи так и не пришлось. Дома была мать, при ней младшая сестра, вышедшая замуж в то время, когда Семен служил в армии. Старик отец погнал на восток колхозное стадо, мужа сестры призвали в армию. От братьев никаких вестей не было.
С точки зрения новой власти, семья Рагомеда доверия к себе не вызывала.
Выбор у Семена был небольшой: или в полицию, или назад в лагерь, за колючую проволоку. Мать, сестра (у нее маленький ребенок) хотели, чтобы побыл с ними. Он согласился стать полицаем. Ему посоветовали поступить в полицию люди, имевшие связь с партизанами.
В полиции прослужил только месяц. Зима в тот год долго не наступала. Декабрь покрыл дороги гололедом, посылал на землю сеево дождей и туманы. Используя такие условия (подбросить местным гарнизонам помощь немцы не могли из-за бездорожья), партизанские отряды соседних двух районов стали уничтожать полицаев.
Семен перешел к партизанам еще до того, как они напали на Посады. Гарнизон фактически не сопротивлялся. Начальник полиции, а с ним несколько самых верных приспешников сбежали в местечко, под крылышко немцев.
В партизанах Рагомед пробыл почти год — до следующей осени. Хорошее то было время. Может, даже самое лучшее в его жизни. Немцы брали деревни в блокаду, большинство из них сожгли, и всякого иного нелегкого хватало в кочевой партизанской жизни. Хотя в отряде жили настоящее товарищество и взаимовыручка, он и теперь помнит ночные костры, вокруг которых сидели знакомые люди, сельчане, пекли картошку, пели.
В партизанах Рагомед узнал женскую любовь и ласку. Сосватала ему временную подругу его крестная мать. Вдова, которая привязалась к нему, была некрасива, с широким красным лицом, лет на двадцать старше его, но любила горячо, искренне, самоотверженно. Он даже из отряда прибегал
В баньке приятно пахло кострой, луговым сеном. В припадке искренности вдовушка призналась: до него точно и не знала мужчины, не догадывалась, что может быть в любви так хорошо. Семен часто вспоминает свою немолодую подругу, ее крупное горячее тело.
На двадцать пятом году жизни он вторично призывался в армию. Вдовушка еще более горячо, чем прежде, на прощание обнимала и целовала: очень боялась за него.
II
— Семен Иванович, подожди!
Рагомед оглядывается. Трусцой спешит к нему коренастый, широколицый старшина. На нем аккуратная командирская гимнастерка, хромовые сапожки, через плечо переброшена кожаная сумка-планшет.
— Сто лет тебя не видел. Не узнаешь, Семен Иванович?
Лицо, фигура, голос кажутся Рагомеду очень знакомыми, но узнать, кто же перед ним, он не может.
Они оба стоят на улице поселка, в котором Рагомед ночевал. Батальон после трехдневного боя получил передышку, война пошла вперед, слышатся глухие взрывы.
— Ничего удивительного. Можно и забыть. Три года не виделись. Считай, как вывезли нас из Койвисто...
Теперь Рагомед узнает: перед ним Микита Пилипович. Вместе учились в полковой школе, освобождали западных белорусов, ломали «линию Маннергейма». И главное: в беде вместе были. Когда финны, соединившись с немцами, напали в сорок первом, полк перебросили снова на Карельский перешеек. В Выборге они долго держались, но попали в окружение. Из Койвисто, с песчаного пятачка, на котором сбилось в кучу войско, часть бойцов удалось вывезти под Ленинград.
— Ты почему рядовой? — не скрывая удивления, спрашивает Пилипович. — В какой части служишь?
Рагомед называет полк, дивизию.
— Так ты на других фронтах воевал. А я всю войну здесь. Ленинград защищали...
— В плен попал, — объясняет Рагомед. — Не здесь, под Воронежем. Меня в сорок первом в Невской Дубровке ранило. Раненого вывезли по Ладоге, по льду. Аж вон куда — в Воронеж. Там воевал. Из плена бежал, был в партизанах. В своих краях.
На широком лице старшины по-детски искренняя радость.
— Так ты в Белоруссии был! — восклицает. — А я, браточка, с тридцать восьмого ее не видел. Как она там? У меня там отец, мать, две сестры. Под Слуцком. Наша деревня еще под немцем. Может, и в живых никого нет. Трудно мне, браточка, было. Все получают письма, а я за всю войну хоть бы одно.
Пилипович служит в ПСД — пункте сбора донесений. Носит от полкового дивизионному начальству пакеты. Вот почему он в командирской гимнастерке, хромовых сапогах и за всю войну ни разу не ранен.
Главный удар переносится с Выборгского на Приморское шоссе, — оглянувшись, вполголоса говорит Пилипович. — В штабе слышал. Потому вам передышку дали. Возле залива оборону глубоко прорвали, дивизию туда перебросят. Мы с тобой в сороковом году по Приморскому шоссе наступали...