Грустный шут
Шрифт:
Но стоило ей шагнуть — авка отбежал еще дальше Выговаривая разыгравшемуся авке, Даша то настигала его, то отставала. Наконец, рассердившись, прижалась спиною к дереву и перевела дух. «Что деется-то, господи! Ни земли, ни неба… А я тут в догонялки играю — нашла время. Надо возвращаться. Пойду следом своим, пока не замело. Уж порядочно утрепала…»
Пошла обратно, но след с каждым шагом пропечатывался все меньше и скоро совсем пропал под толщей снега.
«Не заблужусь, — подбадривала себя Даша и шла, но шла уже не в ту сторону. — Баня-то подле горы. А горы вон там…»
Думала, что идет к
— Тима, родненький! Ти-имушкааа! Не теряй меня! Не теря-аай! — молила она.
Барма искал ее, все искали, даже Першин. Но тренированный нюх ищейки здесь был бессилен.
Место, где Даша, обессилев, упала, было плотно заслонено от людей мятущейся белой пеленой. Казалось, рушится божий мир, вскипает белыми бурунами, и человек в этой неуемной яростной мгле — всего лишь жалкая капля.
Собравшись в баню, Даша оделась легко: шаль да шуба. Пожалела сейчас о малице. В ней и в снегу ночевать не страшно: «Да, может, буран-то скоро кончится? Сяду, пережду…»
Вырыв бурками яму, припала к земле, уронив с собой рядом авку. Иванко заворочался: наверно, промок. Даша напряглась, стряхнула с себя в мгновение ока наметенный сугробчик и выпросталась из шубы. Сдернув нагретую жарким телом исподницу, спрятала под шубой сына, распеленала. Тепленькое, мягкое тельце было трогательно и беззащитно. Даша чуть не расплакалась от умиления, но строго одернула себя и тщательно перепеленала сына.
Снег уж проник к ней под шубу, таял на теплой коже. Накрыв пеленкою грудь, Даша легла на бок, положив сына между собою и авкой.
— Ну вот, — наговаривала Иванку, — теперь нам тепло. Теперь, буран, хоть до утра бурань! Мы с сыночкой не замерзнем.
Притиснув ребенка, дала ему грудь. Иванко зачмокал, больно прикусывая сосок острыми зубешками. Эта маленькая сладкая боль заставила Дашу улыбнуться. Запев баюльную, она усыпила Иванка и скоро задремала сама.
— Спи, мой сыночка! Спи, крохотка! Тятя нас ищет. Найдет… найдет… — шептала она.
Их нашли на второй день. Ядне увидел издали волка, разрывавшего лапами снег.
— Они там, — сказал он.
Барма, сам страшней волка, принялся разбрасывать снег. Сперва наткнулся на авку, высвободил его и услыхал голос сына. Даша, отдавшая ребенку все тепло своего тела, уже застыла.
— Как же так, Даня? — упрекал Барма любимую. — Как же так? Ушла, не простилась… Чем я виновен перед тобой?..
Душа певчая омертвела. И если б не сын, не Иванко, не нашел бы Барма места себе на земле. Все брел бы и брел, все нес бы и нес ее, оглохнув от горя. Глаза, быстрые, дерзкие, вытекли в слезах. И — вместо них два мертвых зеленых камня. Лицо онемело, и вспух изрезанный темными морщинами лоб.
— Уймись, Тима! Ее не воротишь! — сам безмерно страдая, уговаривал Митя, пытаясь усадить брата в нарту.
Барма не слышал его и никого не слышал, нес через лес свою бесценную ношу. Следом скакал
— Упустил девку-то, — переживал он. — После спросят: пошто не всех изловил?..
— Схоронить ее надо, братко, — отважился сказать наконец Митя. Глядел мимо Бармы, боясь невыплаканного им горя. — Давай схороним. Кеша отпоет.
— Понесу дальше… пока есть силы… — Барма поднялся и, не дожидаясь, когда снимется обоз, ушел.
— Езжай следом, — велел Митя самоеду. — Мы догоним.
Так и тянулись гуськом за Бармою, пока не увидали небольшое селеньице. В крайнем доме, видно совсем недавно срубленном, молились. И все вдруг вспомнили, что сегодня Рождество: Христос родился — Даша скончалась.
«Деревня эта — Кулема, — записал позже Гонька. — Живут в ней люди прежней веры. Народ вольный, приветливый. Здесь Даню нашу отпели, похоронили, пока Тима спал. Устал он, три дня нес ее без отдыха.
— Хороните, — велел Митя, проснется — не даст.
И мы схоронили. Все ревмя ревели. Жалели соловушку нашу. Она всяк день песней встречала. И меня грамоте научила. Худо без нее! Хуже всех Тиме. Кой день сидит на могилке».
— До Тобольска много ль пути? — пытал Митя румяного, крепкого старика. Старика звали Ефрем Кулемин. Он первым углядел это место. «Тут и поселимся», — сказал. И разбежались дома по берегу озера, прячась за высоченными кедрами. В полуверсте Обь размахнулась. Однако на виду у реки дома ставить остереглись. Все лучше, когда подальше от стороннего глаза.
— От Кулемы-то? — приятным добрым голосом отвечал Ефрем, лаская жавшегося к нему внучонка. — Дак немало. Ден, поди, пять бежать, а то и поболе. Сперва Самаровский ям будет, от его вверх — напрямки пойдет дорога…
Поблагодарив старика за гостеприимство, Митя приказал собираться в путь.
— А чо вам? Оставайтесь. Люди вы, вижу, незлые — уживемся. Тут всего вдоволь: рыбы, птицы. Девок у нас незамужних много…
— С делом мы, дедушка! С важным государевым делом. А то бы остались. Вы за могилкой-то приглядывайте.
— Присмотрим. Первая могилка в Кулеме, — вздохнул старик и напомнил: — И вы нас не забывайте.
— Лед сойдет — ждите, — пообещал Митя, хотя не знал, как еще сложится в Тобольске. И Тима упрямится, никак не стащишь его с могилы. — Великое горе, а нам дальше идти.
Взяв у Гоньки племянника, отправился с ним на кладбище.
— Пойдем, Тима! Или забыл наш зарок?
— Мне дальше нет пути, — покачал головой Барма, прикладывая к щеке мертвый, мерзлый камень.
— Тогда и я здесь останусь, — решил Бондарь, которому жизнь в Кулеме пришлась по душе: ни попов, ни ярыг. Всем правит сход. Он же решает все вопросы. Угодьями не ограничивают: бери земли, сколь подымешь. И налогов тут нет. Правда, каждую тридцатую часть приходится отчислять общине: для вдов, для сирот, для хворых и немощных.