ГУБА и другие армейские были
Шрифт:
Не помня себя, я очутился рядом у барьера. Мы долго стояли, не произнося ни слова, и нам было очень хорошо. Молчание не тяготило, мы знали: нужные слова найдутся без боли, сами собой. Я наслаждался лёгким подрагиванием милых припухлых губ, красотой и свежестью девушки, но главная прелесть была в глазах, в которых я тонул, как в глубоком омуте. Никто ещё не смотрел на меня так, словно дарил мне счастье, то одно-единственное, от которого уже не уйдёшь…
Она склонилась ко мне.
– Второй автобус
Я вздрогнул. Увлечённая, она не заметила этого и с упоением продолжила:
– Вон та старуха вцепилась в волосы той, помоложе. А мужик их разнимать. Капитан орёт на них, а они бросили трепать друг дружку и как набросятся: та на мужика, а эта на капитана. Визг, писк, солдаты на женщин, мужик на солдат. Капитан кричит: «В чулан их», а молодуха на него с кукишем. Жаль, наши девки это не видели…
– Да, жаль, – сказал я, чувствуя себя обкраденным.
Она ещё раз оглядела меня:
– А ты в наряд заступаешь?
– Заступаю.
– Я бы подежурила с тобой, да не могу: к подруге сейчас еду. Мы гулянку у неё великую собираем, там уж без меня никак не обойтись…
Я смотрел, как связисты, наконец, затолкали пьяную троицу в чулан. Пришёл наш старший лейтенант, сказал, что за задержанными скоро приедут, и ушёл с капитаном в другую комнату принимать дежурство.
– А, хочешь, скажу, где меня найти? Будешь в увольнении – позовёшь. Только пошли кого, сам не заходи: маманя увидит, что солдат пришёл, сразу с лестницы спустит…
«Так вот ты из каких», – думал я, глядя в окошко. Уже показался автобус. Вошли Димка с Витьком:
– Ну, всё?
– Всё, – сказал один из связистов, старший предыдущего наряда.
– Умаялись?
– Ещё бы. Еле этих алкашей из городка привели, – ответил тот. – Да, служивые, у чулана запора нет. Так что один сразу становись на дверь.
Витёк сменил связиста у двери чулана. Тут Димка заметил мою знакомую.
– А ты, шмара, гуляй отсюда. Твой автобус пришёл, – бесцеремонно взял её за локоть Димка. – Топчешь только здесь полы.
– Ах, уже пришёл?
Она, даже не взглянув, прошла мимо к двери.
Связисты заржали, перемигнулись и быстро сгрудились на выходе. Она пыталась прошмыгнуть через этот живой проход, поворачиваясь лицом то к тем, то к этим, но всё же один из солдат звонко шлёпнул рукой ей по заду. Она выскочила и залилась смехом в коридорчике.
– Не нужны её координаты? – мигнул нам мордастый связист из предыдущего наряда. – А то могу подсказать.
– Избави, боже, – хмыкнул у двери Витёк.
Вышел из комнаты капитан и отпустил старый наряд в казарму. Они ушли.
– Ты знаешь её? – спросил я Димку.
– Ещё бы. Это Надя из Князевки. Мамаша её наголо постригла, чтобы в гарнизон не приезжала
Про Надю Димка мог бы не рассказывать – про неё был наслышан весь гарнизон, во всех казармах языки чесали…
– А ты не знал, что это Надя?
– Знал, – соврал я. – Просто было интересно…
Димка отстал. А я стоял и вспоминал свою новую знакомую: «Кто бы мог подумать, что она такая. А ведь как свежа – просто прелесть…».
– Ну, чего стоишь! – накинулся на меня старший лейтенант. – Не видишь: задержанные дверь ломают…
Димка с Витьком, упираясь, держали дверь.
Проводы
Плакал туркмен Ходжибаев. Ещё недавно буйно радовавшийся демобилизации из армии, а теперь притихший и безутешный, он прятал от стыда лицо – и всё же плакал, и говорил нам сквозь слёзы странные, нелепые слова.
– Не хочу от вас, – захлёбывался он. – Не могу…
– Да что ты, Эмин: домой едешь!!
– Не хочу домой. Всех жалко…
Уже прошло торжественное построение, ждал автобус, и демобилизованных распустили прощаться с товарищами. Эмин разревелся, уже когда начал обнимать подряд всю казарменную молодёжь. Его утешали, как могли.
– Не плачь, Эмин, ещё встретимся…
– Встретимся, и не раз.
Не видя никого от слёз, он хватал наши руки, наши плечи.
– Я… Я-я… Я, знаешь, как домой хотель, – всхлипывал Эмин. – Думал, пропадай этот армий… кругом чужой… русский не зналь… А как уезжай, так жалко… Казарма жалко, вас жалко…
– Мы встретимся, Эмин, встретимся! – мы врали ему, как ребёнку. – Ты ведь дал нам свой адрес.
– Да!.. Да! Приезжай, – не видя лиц, хватал Эмин нас за руки. В эту минуту он так верил, что мы приедем в его забытый богом далёкий кишлак.
Мы кивали, трепали Эмина за плечи, подбадривали, шутили про ждущих его невест и шашлыки. Эмин пытался улыбаться и снова плакал. Остальные отъезжающие были суровей обычного, натянуто улыбались и говорили ненужные слова.
– Отъезжающие, стройся! – разнеслась команда.
Они построились в одну шеренгу, торжественно-голубые от парадных погон. Мы вглядывались в их лица: вот толстый Буланов, вот суховатый сержант Замятин, а вот рядом с разбитным Волковым наш наивный и добрый Эмин. Не верилось, что мы их видим в последний раз… Но вот прозвучала последняя для них армейская команда – и демобилизованные как-то неумело, как в первые дни службы, повернулись направо и пошли к автобусу. Вдарил духовой оркестр, и было удивительно, как может его грубая медь высекать целую бурю человеческих чувств. Демобилизованные что-то махали из окон автобуса, и было видно, что Эмин снова заплакал. Его не осуждали: не выдерживали парни и покрепче простодушного Эмина…