Губернские очерки

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Впереди всех стоял молодой парень лет двадцати, не более, по прозванию Колесов; он держал себя очень развязно, и тогда как прочие арестанты оказывали при расспросах более или менее смущения и вообще отвечали не совсем охотно, он сам вступал в разговор и вел себя как джентельмен бывалый, которому на все наплевать.

– Смирно он себя ведет? – спросил Яков Петрович у смотрителя.

– С тех пор, как высидел в темной…

– Конечно-с, – вступается арестант, – находясь, можно сказать, в несчастии, от природы преследуем, от властей гоним;

претерпев все кораблекрушения и бури житейские и будучи при всем том воспитан от родителей в мещанском состоянии, сам собой просвещение получил…

– А что у тебя в руках? – спрашивает Яков Петрович, беря у него из рук книгу.

– Гражданские истории-с. Имея с малолетствия жажду к просвещению и будучи отторгнут от светского общества, единственную нахожу для себя отраду в своей невинности и в чтении назидательных историй.

Книжка оказалась какой-то переводный роман Дюма.

– Ну, а расскажи-ка нам, за что ты тут сидишь?

– Вашему высокоблагородию известно, что, собственно, от моей невинности-с; по той причине, что можно и голубицу оклеветать, и чрез это лишить общества образованных людей… Однако сам господин становой видели мою невинность и оправдали меня, потому как я единственно из-за своей простоты страдаю-с…

– Да; становой за это уж и суду предан.

– Конечно-с, мы с ним ездили на лодке, с хозяином-с; это я перед вашим высокоблагородием как перед богом-с… А только каким манером они утонули, этого ни я, ни товарищ мой объясниться не можем-с, почему что как на это их собственное желание было, или как они против меня озлобление имели, так, может, через эвто самое хотели меня под сумнение ввести, а я в эвтом деле не причастен.

Товарищ, на которого ссылался Колесов, стоял тут же и обнаруживал полнейшее равнодушие. Он тоже был мещанин, огромного роста и, по-видимому, весьма сильный. Изредка, вслушиваясь в слова Колесова, он тупо улыбался, но вместе с тем хранил упорное молчание; по всему видно было, что он служил только орудием для совершения преступления, душою же и руководителем был в этом деле Колесов.

– Ну, а как же утопленник-то очутился с связанными назади руками?

– Ничего я об этом, ваше благородие, объяснить не могу… Это точно, что они перед тем, как из лодки им выпрыгнуть, обратились к товарищу: "Свяжи мне, говорит, Трофимушка, руки!" А я еще в ту пору и говорю им: "Христос, мол, с вами, Аггей Федотыч, что вы над собой задумываете?" Ну, а они не послушали: "Цыц, говорит, собака!" Что ж-с, известно, их дело хозяйское: нам им перечить разве возможно!

– Разумеется, разумеется… А дело вот в чем, – продолжал Яков Петрович, обращаясь ко мне, – нужно было ихнему хозяину съездить из городу на фабрику; поехал он на лодке, а гребцами были вот эти два молодца. Хозяин купец богатейший – вот и задумали они его утопить и деньги, которые при нем были, ограбить. Только, должно быть, купцу-то умирать еще не больно хотелось, так они ему и руки связали, чтоб не барахтался, да

так в реку и кинули… Ну, разумеется, следствие. Что ж бы вы думали? Становой нашел, что все это произошло очень натурально – вот хошь бы таким образом, как он сейчас рассказывал…

Колесов вздохнул.

– Оно конечно-с, – сказал он, – ваше высокоблагородие над нами властны, а это точно, что я перед богом в эвтом деле не причинен. Против воли хозяйской как идти можно? сами вы извольте рассудить.

– Ну, а ты что? – обратился мой путеводитель к маленькому мужичонке, тут же стоявшему.

– Много довольны, много довольны, ваше благородие! – отвечал мужичонка, беспрестанно кланяясь и торопясь говорить, – скоро ли, батюшка, решенье вы дет?

– А ты разве давно сидишь?

– Четвертый год, ваше благородие! четвертый годок вот после второго спаса пошел… не можно ли, ваше благородие, поскорей решенье-то? Намеднись жена из округи приходила – больно жалится: "Ох, говорит, Самсонушко, хошь бы тебя поскорей, что ли, отселева выпустили: все бы, мол, дома способнее было". Право-ну!

– Скоро, скоро будет и решенье; однако вряд ли тебя домой отпустят…

– Ну, стало быть, слышь, в Сибирску губернию?

– Не знаю; только вряд ли домой попадешь… А знаете ли вы, за что он под суд попал? Дело очень простое: мужичонка он простоватый, несмышленый, и жил в большой бедности…

– Правда эта сущая, ваше благородие, правда, – заговорил арестант, – такая-то бедность, что и господи! в дому вот эконькой корочки хлебца не сыщешь – сущая это правда!

– Между тем пришло время подать за полугодие платить. Что тут делать? денег дома нет ни копейки, достать негде, а сборщик требует настоятельно…

– Истинно так, ваше благородие! – опять перебил арестант, – я, говорит, тебя нагишом в снег посажу, доколе всё до копейки не заплатишь… и посадил бы, ваше благородие, именно посадил бы…

– Вот и задумал он в бурлаки… а впрочем, рассказывай сам, коли перебиваешь.

– Иду я, ваше благородие, в волостное – там, знашь, всех нас скопом в работу продают; такие есть и подрядчики, – иду я в волостное, а сам горько-разгорько плачу: жалко мне, знашь, с бабой-то расставаться. Хорошо. Только чую я, будто позаде кто на телеге едет – глядь, ан это дядя Онисим. "Куда, говорит, путь лежит?"

– А вот, – говорю, – в волостное.

– Почто в волостное?

– Продаваться в бурлаки; а ты, говорю, куда?

– А я, мол, в Опенино, полведра купить.

А мне, ваше благородие, только всего и денег-то надобно, что за полведра заплатить следует… Вот и стал мне будто лукавый в ухо шептать. "Стой, кричу, дядя, подвези до правленья!" А сам, знашь, и камешок за пазуху спрятал… Сели мы это вдвоем на телегу: он впереди, а я сзади, и все у меня из головы не выходит, что будь у меня рубль семьдесят, отдай мне он их, заместо того чтоб водки купить, не нужно бы и в бурлаки идти…

Арестант задрожал и заплакал.