Гуд бай, Арктика!..
Шрифт:
Должна быть цель у тебя. А так там нечего делать — только запить.
Естественно, многие из нас терялись в догадках — какова цель экспедиции «Саре Farewell»? В чем заключаются наши права и обязанности? Это ведь не простой вояж! Радушное приглашение в Арктику, трехразовое питание, койку надо будет как-то отработать. Но: ни контрактов, ни договоренностей. Что это — подарок небес? Творческий союз?
Леня — ясно, он осветит Арктику светом личной Луны. А остальные?
Михаил Дурненков гордо отказался строчить для британской радиостанции ВВС ежедневные отчеты на английском, сославшись на то, что
— Разумеется, — рассуждал Миша, — как я могу написать о глобальном потеплении в Арктике, чтобы это соединилось с моей жизнью? Только поместить себя в эту обстановку.
Миша нам очень понравился. На нем была голубая курточка. И глаза у него — голубые, как незабудки. На мне было тоже все голубое, поэтому Леня благодушно заметил, что я и Дурненков — голубые члены Союза писателей.
— Значит, все мы теперь — герои вашей будущей пьесы? — спросил Леонид.
— Ну, не буквально, — расплывчато отвечал Миша.
Видимо, он понятия не имел, что из этого выйдет и выйдет ли вообще.
— Марина будет писать толстую книгу! — заявил Леня, сильно перебарщивая.
(Хоть бы сочинить небольшое эссе с фотографиями для журнала «Вокруг света» — вот был предел моих мечтаний.)
— А что у вас? — Миша спрашивает.
— У меня — Луна, — сказал Леня с лихорадочным блеском в глазах.
— Как Луна?
— А вот так! Я зажгу Луну, и когда корабль пойдет бороздить просторы океана, она будет сиять над нами, как полноправный член экипажа.
Тут в Мишиных глазах заплясали голубые огоньки, и, мне показалось, блеснула надежда, что возникла зацепка, сценический образ, да какой!.. Корабль, Шпицберген, паруса, компания каких-то странных типов, и над всем этим сияет электрическая Луна вот этого старого рокера Тишкова.
А я как раз собиралась написать пьесу, как мы зимой снимали Луну в Париже, куда Леня взял меня с собой, сказав:
— Ты будешь греть мою шляпу.
Пьеса такая: один фантазер, художник фотографирует ночами свою Луну. В машине с ним едет небольшая съемочная команда — некие лучи судеб, следовавшие абсолютно разными, параллельными путями, и вот они соединяются, каждый — в критической точке своей жизни. Постепенно разворачивается драма этих людей.
Неописуемо холодная зима для Франции, снег, ветер ледяной, пронизывающий. Художник фотографируется в чехословацком плаще и шляпе своего покойного отца. Его задача — сохранить ощущение городка на Урале, где он родился и провел детство, сидя на горе, поджав ноги среди колокольчиков, глядя на пруд.
В этом есть что-то чаплинское. Человек и Луна. В саду Тюильри, на Эйфелевой башне, где ветер свищет такой, что сдирает с людей одежду. На юру, на заброшенной железной дороге, которая очерчивает магический круг в самом центре великого города, на остывших берегах Сены, у вокзальных часов Сен-Лазара. Улица Плохих Мальчиков, Райская улица, китайский квартал Бессмертных — там, если человек умирает, его паспорт передают следующему, даже фотографию не меняют, — криминальные
Эмигранты, шейхи, поэты, наркоманы, преступники, легионеры, тень Гийома Аполлинера… Ну, и в центре событий ненормальный художник, вдыхающий жизнь свою в каждый кадр с Луной. Жена орет на него, чтоб он не допускал передозировки. А он ее посылает к черту. И едет, едет, едет, едет — ловить какой-то неуловимый свет, навстречу сумеркам.
Эта вещь должна быть такой, как движение без правил вокруг Триумфальной арки. Там не выплачивают страховку, если что-то случится. Это считается форсмажорным обстоятельством, и все.
Правда, я еще не решила, как подбить бабки.
Верней всего, машина должна разбиться.
В общем, пьеса зрела во мне, но я не могла за нее взяться с лету. Мне нужно закончить эпический эпохальный роман, в который войдет вся история человечества с момента сотворения мира. Пишу я подолгу, мусолю каждую фразу. Старая школа.
А Мишка молодой, горячий, вряд ли он станет церемониться, строчит, небось, не перечитывая. А получается здорово — мы про него смотрели в Интернете, — премии так и сыплются, не отобьешься. Раз — и настрогает про нашу Луну. Премьера на ВВС, а там, глядишь, и в театры перекочует. TeaTp.DOC, Александринский, МХАТ. Самые модные режиссеры — его друзья. Вон он какой веселый, все время шутит. Не потащишь ведь свою пьесу вослед его отгремевшим премьерам — типа то же самое, только в Париже.
— Мэм, — мне дадут от ворот поворот, — все, что вы пишете или собираетесь написать, уже написал, бляха-муха, Мишка Дурненков.
Я высказала свои опасения Лене. Он ответил беззаботно:
— А что? Вполне возможно. Такова неумолимая поступь жизни. Вам, ветхозаветной гвардии, надо половчей поворачиваться. Более того, — прогнозировал Тишков, — он мне скажет: «Лень, ты приходи к нам со своей Луной, будешь фланировать по сцене туда-сюда». Я вынесу Луну, и все мусульмане будут молиться на нее!
Мы забрели в Полярный музей и среди чучел оленей и тюленей внезапно увидели Мишу. Сияющий, безмятежный, он лежал, раскинув руки, на шкурах кольчатых нерп и спал, как дитя. Дарья Пархоменко безмолвно стерегла его сон.
— С Мишей лучше поосторожнее, — рассудительно заметил Леня, глядя на эту мирную сцену. — Я-то, — говорит, — уже привык служить прототипом, а ты можешь не обрадоваться. И учти, — грозно добавил он, — если будешь меня все время пилить, Дурненков тебя выведет в своей пьесе мымрой и занудой!
Глава 9
Вот тебе подарок — белопарусный кораблик
Говорят, наиболее убедительные описания человеческой неугомонности часто делали именно «кресельные странники», по той или иной причине проводившие свою жизнь в четырех стенах: Паскаль из-за желудочных болезней и мигреней, Бодлер — из-за наркотиков, Сан Хуан де ля Крус — из-за решеток на окнах кельи. Или Брюс Чатвин, английский эксперт по импрессионизму, который в одно прекрасное утро ни с того ни с сего проснулся ослепшим.