ГУЛАГ

Эпплбаум Энн

«…я в блаженной полудреме сидел в белой теплой приемной на топчане, застланном чистейшей простыней… Ларинголог дядя Боря, маленький, круглолицый, с седыми усиками, осмотрел очень внимательно. Я передал ему привет от доктора Нины. Он кивнул, улыбнулся, стал расспрашивать: кто, откуда.

— А вы в Москве такого критика Мотылеву знали?

— Тамару Лазаревну? Конечно!

— Это моя племянница.

… После короткого опроса он поглядел на термометр. — Ого, почти 40, Иоганн, кладите его сразу на койку, все барахло сдайте в прожарку и помойте его здесь, не тащите в баню, чтобы не простудить…..

Когда я очнулся, то увидел на табуретке у койки шесть больших кусков хлеба: три черных и три давно уже не виденных белых. То были больничные пайки за три дня, „пеллагрозные“».

В больничный паек, кроме хлеба, входила

«баланда из картошки, брюквы, моркови и кусок селедки».

Как

дополнительное лечебное питание против пеллагры выдавали дрожжи и горчицу. Вскоре Копелев получил из дому посылку и деньги, на которые покупал картошку, молоко, махорку. Он был, казалось, приговорен к смерти, а теперь чувствовал, что спасен [1253] .

Такое происходило довольно часто. Евгения Гинзбург назвала больницу, где она работала на Колыме, раем [1254] . «Мы чувствовали себя королями», — пишет Томас Сговио о «бараке для выздоравливающих» в лагпункте Средникан, где он каждое утро получал «свежую сладкую булочку» [1255] . Другие на много лет сохранили память об изумлении, в которое их привели чистые простыни, доброта санитарок, самоотверженность врачей, спасавших людям жизнь. Один бывший заключенный вспоминает о враче, который с риском для себя самовольно покинул лагерь, чтобы раздобыть необходимые медикаменты [1256] . Татьяна Окуневская написала о своем лагерном враче, что он «возвращает людей из смерти» [1257] . Вадим Александровский, который сам был лагерным врачом, пишет:

1253

Копелев, с. 365–372.

1254

Е. Гинзбург, т. 2, с. 55.

1255

Sgovio, с. 206.

1256

Эйзенбергер, с. 67–68.

1257

Окуневская, с. 280.

«…врач и фельдшер в лагере — это если и не боги, то, во всяком случае, полубоги. Именно от них зависит освобождение от проклятой убийственной работы, именно они могут послать на месяц в ОП (оздоровительный пункт)…» [1258] .

Восемнадцатилетний венгр Янош Рожаш, попавший после войны в тот же лагерь, что и Александр Солженицын, написал книгу «Сестра Дуся». Так звали лагерную медсестру, которая, он считал, спасла ему жизнь. Она не только сидела и разговаривала с ним в бараке доходяг, убеждая его, что под ее присмотром он не умрет, но и обменяла свою собственную хлебную пайку на молоко для него, поскольку он мало что в состоянии был переварить. Он остался благодарным ей на всю жизнь:

1258

Александровский, с. 11.

«Я представлял себе два любимых лица: далекое лицо родной матери и лицо сестры Дуси. Они были поразительно похожи… Я утешал себя, что, если со временем я даже забуду лицо матери, представлю сестру Дусю и через нее увижу родную мать» [1259] .

Благодарность Рожаша к сестре Дусе переросла в любовь к русскому языку и русской культуре. Когда я спустя полвека после освобождения Рожаша познакомилась с ним в Будапеште, он говорил на элегантном, беглом русском, поддерживал связь с друзьями в России и с гордостью показал мне упоминания об истории своих злоключений в «Архипелаге ГУЛАГ» и в мемуарах жены Солженицына [1260] .

1259

Рожаш, с. 282. Я благодарна Яношу Рожашу, приславшему мне этот материал.

1260

Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть первая, гл. 7 (мал. собр. соч., т. 5, с.200); «Архипелаг ГУЛАГ», часть пятая, гл. 5 (мал. собр. соч., т. 7, с. 83–84); Reshetovskaya, с. 121–122.

Многие, между тем, отмечают еще один парадокс. Когда заключенный с нетяжелой формой цинги работал в бригаде, его шатающиеся зубы и волдыри на ногах никого не интересовали. На его жалобы начальство отвечало в лучшем случае презрением

и насмешками. Сделавшись доходягой, он становился предметом злых шуток и издевательств. Но когда у него сильно поднималась температура или симптомы болезни принимали критический характер — иными словами, когда он уже «проходил» как больной, — этому самому умирающему немедленно давали «противоцинготный» или «пеллагрозный» паек и предоставляли всю доступную в ГУЛАГе медицинскую помощь.

Этот парадокс был неотъемлемым элементом лагерной системы. С самого ее зарождения с больными заключенными обращались иначе, чем со здоровыми. Уже в январе 1931 года для тех, кто не мог больше заниматься тяжелой физической работой, создавались инвалидные бригады [1261] . Позднее возникли инвалидные бараки и даже инвалидные лагпункты. В 1933 году в Дмитлаге было приказано создать «сангородки» на 3600 заключенных [1262] . В официальных документах ГУЛАГа были аккуратно расписаны добавки к пайку для заключенных, находящихся на больничном лечении: кое-какие мясные продукты, натуральный чай (обычным з/к полагался суррогатный), лук (он помогал против цинги) и, неожиданно, стручковый перец и лавровый лист. Даже если на практике дополнительное питание сводилось к

1261

ГАРФ, ф. 9414, оп. 1, д. 2736.

1262

ГАРФ, ф. 9489, оп. 2, д. 25.

«чуточке картофеля, или сухого зеленого горошка (наполовину сырого, чтобы сохранить витамины), или кислой капусты»,

больничный паек был роскошью по сравнению с обыкновенным [1263] .

Густава Герлинга-Грудзинского так поразил контраст между смертельной жесткостью лагеря и самоотверженным стремлением медицинских работников возвращать к жизни тех, чье здоровье лагерь добросовестно разрушал, что он сделал вывод: в России царит нечто вроде «культа больницы».

1263

Gliksman, с. 300.

«Было что-то невероятное в том, — пишет он, — что прямо за порогом, после выписки из больницы, зэк снова становился зэком, но, оставаясь лежать на больничной койке, он обладал всеми человеческими правами, за исключением свободы. Для человека, непривычного к контрастам советской жизни, больницы вырастали до масштаба храмов посреди безумств инквизиции» [1264] .

Трудно было это понять и венгру Дердю Бину, которого отправили в неплохо оборудованную магаданскую больницу:

1264

Герлинг-Грудзинский, с. 112.

«Я спрашивал себя, зачем они стараются меня спасти? Ведь, казалось бы, они хотят одного — моей мучительной смерти. Впрочем, с логикой я распрощался уже давно» [1265] .

Московское начальство ГУЛАГа, несомненно, считало проблемы, создаваемые большим количеством нетрудоспособных заключенных, очень серьезными. Хотя существование в лагерях инвалидов отнюдь не было новостью, проблема обострилась после принятого Сталиным и Берией в 1939 году решения отменить для них условно-досрочное освобождение. Вдруг оказалось, что от больных уже не так просто избавляться. Если не что другое, то это заставило начальство лагерей обратить внимание на больницы. Один проверяющий точно подсчитал рабочее время, потерянное в лагере из-за болезней:

1265

Bien, неопубликованные записки.

«С октября месяца 1940 г. по 1-ю половину марта 1941 г. было 3472 случая обмораживания заключенных, в силу чего было потеряно рабочих трудодней — 42 334 дня. Доведены до слабосилия заключенные в количестве 2400 чел.»

Другой прокурор доложил, что в том же году из 2398 заключенных в ИТЛ Крыма 860 были лишь ограниченно годными к работе, а 273 — полностью нетрудоспособными. Некоторые лежачие больные находились в больнице, других из-за нехватки коек держали в тюремных камерах, что тяжелым бременем ложилось на всю систему [1266] .

1266

ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 356, 809 и 356.