Гулливер и его любовь
Шрифт:
Евгений представляет себе огромный чудовищный пистолет, из которого он расстреливает доктора Эм. Скорее всего, это одна из тех подслеповатых дур, загипнотизированных своей исключительностью. Проштудировав несколько ученых книг и вызубрив с десяток цитат, они надевают узкие модные очки и окружают пространство вокруг себя красиво звучащими терминами вроде проекции, интроекции и прочей херни, лишь бы незаметно покопаться своей палочкой для риса в чужой тарелке (разумеется, прежде всего, вытесняя в бессознательное тайное чувство собственного превосходства). В самом деле, а что может быть интереснее чужого, еще горячего, с кровью, бифштекса, на фоне этой всеобщей пластилиновой апатии, компульсивно проявляющей себя в делании денег, хотя бы и с помощью интеллекта?
Евгений представляет
В чем смысл нашего здесь присутствия, когда никого кроме нас нет? И стоит ли рассаживать на невидимых стульях тех, кто еще остается нам дорог? Друзей и возлюбленных, мать, братьев, отца… Как обратиться к самым близким, если у нас нет другой жизни, высвечивающей сейчас свое отсутствие подобно обратной стороне этой отсрочки? Хотя, быть может, и в этой условности можно найти ее уже едва видимые следы, ведь, мы по-прежнему оглядываемся вокруг, несмотря на свое отрицание. И, сверяясь с картой, скачанной с этого сайта, находим таки дорогу в это «царство мертвых».
Переступая порог, Евгений с усмешкой вспоминает рекламный ролик, как вместе с “Лоском”, тем самым стиральным и чересчур уж человеческим порошком, некто, по-видимому, рекламный агент, заманивает зрителя в пространство между волокнами ткани, пропитанной самой обычной человеческой грязью.
«Но ведь я тосковал по Божественной…»
4
После вступительной лекции и знакомства доктор Эм предлагает им разбиться на пары. Мужчин здесь мало, в основном женщины. Разглядывая круг, он, конечно же, выбирает ее. Он заметил ее сразу, но сделал вид, что не придал этому значения. Он хочет, чтобы его звали не Евгений, и надеется, что и она должна догадаться, что и ее зовут не Любовь. Он мог бы представиться ей Григорием, это совсем не означает, что она обязана представиться ему Чиной. Чина – это все же довольно редкое имя, к тому же с некоторых пор для него запретное.
Вечером, сидя один перед камином в своем огромном кресле, покрытом шкурой черного уругвайского быка, он вспоминает, как в предложенном доктором Эм упражнении он описывал словами лицо этой женщины и опять сравнил его с одной из своих любимых картин. «Красота – это страшная и ужасная вещь. Знал ты эту тайну иль нет?», – вспоминает он Достоевского. Эта женщина, о которой он пока еще «ничего не знает». Чего же он хочет от нее? Повторения? Или им движет лишь благодарность? Но если она не Любовь, то пусть она будет хотя бы Эль. А если бы сейчас в его кабинет вошел Борис, его лучший друг, пожелавший ему смерти еще тогда, в далеких семидесятых? «Скажи, а ты мог бы убить себя?» Хотя, быть может, он, Евгений, и так остался там, в этих далеких семидесятых, разбившись на старом «Харлее Девидсоне», купленном у разорившегося бармена. Ведь согласно теории Бориса он должен был разбиться вместо него, чтобы обратиться в некий миф, ибо только так все нетленное и остается нетленным. «Харлей Девидсон»… Конечно, он помнит тот фильм Хоппера «Беспечный ездок». И даже теперь, сказочно разбогатев, он от него не отречется.
Он еще не рассказывал ей, этой «пока еще незнакомой» красивой женщине, свой сюжет с «Форексом». На девятый день после своей смерти он все же выиграл свой золотой миллион. Это произошло одиннадцатого сентября, в день обрушения башен-близнецов Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке. Тогда доллар резко пошел вниз, и, повинуясь странному предчувствию, он снова взял в руки свои карты Таро и угадал свое событие, поставив на падение доллара последнюю контрольную тысячу. Тогда, однако, его выручила не йена, а швейцарский франк, взлетевший за несколько часов сразу на четыреста пунктов. Он рассмеялся, как будто бы это были не башни-близнецы WTC, а каменный двоящийся истукан – его «лучший» друг Борис, в которого
Он продолжает сидеть, ослепленный опиумом воображений. Словно бы теперь ему все позволено. В самом деле, ведь теперь в его распоряжении особняк в несколько десятков комнат. Борис говорил, что у него только семь…
5
Через неделю они снова встречаются с Эль на группе и снова работают в паре. Доктор Эм предлагает им обсудить «наследство» своих родителей. Она говорит: «Спокойно подумайте, а потом расскажите партнеру, что в вас от матери, а что от отца?» Конечно, она замечает, что эту работу и Евгений, и Эль все же слегка имитируют. Похоже, они интересны друг другу сами по себе.
В субботу они гуляют в парке – он предложил, а она согласилась – и договариваются во вторник посидеть где-нибудь в кафе. Эль поведет его в одну из кофеен, где по ее словам варят самый вкусный кофе на свете.
В среду она рассказывает ему о своем последнем лете. Месяц в Египте, Шарм-Эль-Шейх и Дахаб – знаменитая «Голубая бездна», в которую она погружалась с аквалангом. Она спрашивает его, видел ли он фильм Люка Бессона? И, не дождавшись ответа, продолжает.
Дайвинг, голубая слоистая толща воды, пронизанная солнцем, экзотические рыбы, кораллы и водоросли… Он смотрит в ее лицо и снова поражается его красоте, он признается себе, что ослеплен, и словно бы задыхается, погружаясь все глубже и глубже, оставаясь здесь, в этой кофейне. Эль смотрит ему в глаза и он, не в силах, отводит свой взгляд. Нет, это не только чувство благодарности.
Ее худенькие ключицы, маленькая, почти невидная грудь… На последнем семинаре Эль сидела слегка ссутулившись, вытянув вперед свои длинные ноги. В какое-то мгновение, когда она перекидывала их – одну поверх другой, он все же подумал о ножницах. «Страх кастрации», – рассмеялась бы, наверное, докторша Эм, если бы умела читать его мысли.
Эта женщина со странным именем Эль, сидящая по-прежнему в этой кофейне сейчас напротив него, и есть его смерть? Ведь его смерть должна быть ослепительно прекрасна. Недаром же он призвал ее в союзницы.
Пригубив кофе, она просит его рассказать о себе. Что может он ей рассказать, что теперь его благосостояние зиждется на гибели двух, а, может, и трех тысяч клерков?
Таблички с именами тех, кто бесстрашно погружался все глубже и глубже в эту «Голубую бездну» в надежде найти ответ и кто так ничего и не нашел. Кто-то – не справившись с коварством течения, кто-то – погружаясь слишком быстро, а кто-то – от нехватки кислорода. Их имена выгравированы в бронзе и стали – таблички, навсегда привинченные нержавеющими болтами к нависающей над бездной скале.
Через два месяца после трагедии одиннадцатого сентября, в один час сделавшей его миллиардером, он все же побывал в Нью-Йорке. Аэропорт имени Кеннеди, из которого город, поднимающийся на горизонте, показался ему сначала какими-то авангардистскими декорациями к его феерическому спектаклю, а потом… От развалин, очерченных предупреждающей ленточкой и все еще оцепленных полицейскими, по-прежнему поднимался дым, серо-сизый и полупрозрачный, как из трубы крематория. Дым мертвый и все еще словно бы живой. Рядом с траурным провалом высились другие башни. На глянцевой рекламной фотографии Манхэттена эти другие небоскребы были «близнецам» по пояс. Потом, стоя на Уолл-стрит, он смотрел вверх, на эти другие, оставшиеся в живых, небоскребы, словно бы со дна ущелья. Знаменитая узкая Уолл-стрит, где даже в полдень солнце редко попадает на тротуар, ведь природа денег – человеческая искусственность. На катере, огибавшем с экскурсией Манхэттен, фанатичная девушка-гид рассказывала, сколько стоит каждый из небоскребов и кому он принадлежит, ее любимым словом было «рейтинг». В баре, куда он спустился, насмотревшись на эту обезображенную террористическим ударом челюсть, хотя и сияющую все также хищно, какой-то выходец из Старого Света, усмехаясь, сказал ему, что в ФБР наверняка знали о готовящемся нападении, но позволили это сделать, ведь войну с другими богами всегда начинают с жертвоприношения. Цедя «Johnnie Walker» вместе с ним, он поймал себя на мысли, что теперь и у него появилось оправдание.