Гумилёв сын Гумилёва
Шрифт:
«Справа от входной двери – мрачная, давно не знавшая ремонта кухня, там какие-то люди. Мрачный узкий недлинный коридор. Проходим в первую по коридору дверь. Большая темноватая комната. Два больших окна зашторены темно-бордовыми (сколько помню) шторами. <…> Слева от двери – старый платяной шкаф, тоже темный. Прямо – большой обеденный стол, а за ним – у правого зашторенного окна – стол письменный. Севший за него оказывался спиной к двери, да и ко всей комнате. <…> Профессорская жена [43] проходит за шкаф и садится на диван, это был диван-кровать, на котором они спали.
43
Профессорского звания Лев Николаевич никогда не имел, хотя очень многие люди, даже близкие знакомые, такие как Сергей Снегов, называли его именно профессором.
Но Гумилеву новая квартира очень понравилась. Центр города, рядом музей Достоевского, а неподалеку дом, в котором жил Чернышевский. Поэтому Гумилев говорил, что живет теперь между двумя каторжниками, а саму Большую Московскую называл «улицей трех каторжников».
Старым друзьям в новом доме места не нашлось.
В первой половине восьмидесятых сменилось окружение Гумилева. Он расстался почти со всеми прежними друзьями. Многих просто не стало. В 1968-м умер Савицкий, в 1969-м – Руденко, в 1971-м – Гуковский. В 1972-м скончался Артамонов: профессор умер прямо за письменным столом, работая над новой статьей.
Но многие старые друзья были живы и здоровы, однако Гумилев потерял к ним интерес, как говорят, не без влияния Натальи Викторовны: «Московская дама, художница, которую он привез из Москвы, сразу начала ревниво отстранять меня от дома», — вспоминал Гелиан Прохоров.
Инна Мееровна поддержала мужа: «Поменяв его быт и стиль, жена поменяла и всё его окружение. Был "сдан в утиль" даже преданнейший и беззащитный Вася Абросов, старый друг… бескорыстно отдавший ему в пользование свой талант и мысли, отказавшийся ради него от собственной научной карьеры».
Разрыв с Абросовым – одна из самых темных страниц в биографии Гумилева. Они дружили уже четверть века. Без помощи Абросова не было бы «Открытия Хазарии» и статей по исторической географии. Без Абросова Гумилев вряд ли стал бы географом и не навел бы «мост между науками». Наконец, без этих блестящих историко-географических успехов Гумилев не получил бы места в НИИ экономической географии. Значит, и своей работой Гумилев во многом обязан бескорыстному, умному и доброму другу Васе.
Гумилев Абросова очень ценил, ставил его выше всех друзей и знакомых: «Это мой единственный друг, не покидавший меня в беде».
Абросов часто гостил у Гумилева на Московском проспекте, даже готовил, помогал вести хозяйство, несмотря на свою инвалидность. Когда Абросов как-то не смог приехать в Ленинград из-за охоты на кабанов, Гумилев в шутку пенял ему: «Очень жаль, что ты предпочел диких свиней культурному льву». Гумилев всегда был рад видеть друга Васю: «Помни и знай: мой дом – твой дом, и все, что я могу, для тебя – сделаю».
31 июля 1967-го, то есть уже после женитьбы, Гумилев написал завещание на имя Абросова и попросил: «Когда умру – поставь мне пристойный памятник».
Но уже в 1968-м Лев Николаевич все реже писал Абросову в Великие Луки. Друг Вася еще приезжал в гости, но потом,
«С Абросовым у нас сложились прохладные отношения… видимо, из-за его склероза», — писала Наталья Викторовна Оресту Высотскому.
Что за ерунда, при чем тут склероз и страдал ли им Абросов? В семидесятые годы Абросов работал ихтиологом, в свободное время писал научные работы. У него стали выходить не только статьи, но и монографии. Орест Высотский и Гелиан Прохоров продолжали переписываться с Абросовым, никакой склероз почемуто не мешал переписке. Нет, тут дело в чем-то другом.
Переезжая на новую квартиру, Гумилев даже не сообщил Абросову нового адреса. Когда Абросов все-таки узнал адрес и по слал Гумилеву поздравление с именинами, тот не ответил. Так и оборвалась связь между ними. Абросов однажды позвонил Гумилеву. Вопреки обыкновению, трубку взяла не Наталья Викторовна, а сам Гумилев. Абросов спросил: «Когда к Львам можно зайти?» В ответ Василий Никифорович услышал: «Меня нет дома. Я умер». Лев Николаевич повесил трубку.
Хуже того, в декабре 1984-го, возобновляя переписку с Орестом Высотским, Гумилев напомнил брату две его провинности: не ответил на письмо Натальи Викторовны и вел переписку с «Васькой, который одурел от склероза».
Вася не возмущался, не сопротивлялся, он только горько сожалел, вспоминая прежние, как теперь казалось, счастливые дни: «Я считаю, что Н.В. как баба сделала огромную ошибку, отделив Л.Н. от всего старого окружения. <…> Зачем ей было становиться между ним и нами? <…> Как всё раньше было хорошо!»
Но потом Абросов, видимо, пересмотрел свои взгляды на старого друга и, сопоставив факты, пришел к выводу и вовсе грустному. Он писал Оресту Высотскому: «Я так же, как и Вы, удивляюсь перерождению души у Вашего брата. <…> Сначала Ваш брат забыл тетушку, которая его кормила и учила в Бежецке, затем порвал связи с матерью, единственным братом, со мною… и со всеми старыми знакомыми».
В семидесятые расстроились отношения Гумилева и с Орестом Высотским после того, как тот не ответил на письмо Натальи Викторовны. «Мы, естественно, решили, что общаться с нами ты не хочешь. Ну и не надо!» – писала Высотскому обиженная Симоновская-Гумилева.
Но в середине восьмидесятых переписка братьев возобновилась. Лев Николаевич ценил родственные связи выше дружеских, поэтому решил восстановить отношения с Орестом Николаевичем: «Ты наверняка думал, что я – свинья, но это было ошибочно. Я по-прежнему твой брат Лев».
С друзьями Гумилев не был так сентиментален. Наталья Викторовна, вероятно, только выполняла желания мужа, быть может, и не высказанные прямо. Заниматься дальше гетерохронностью увлажнения евразийских степей Гумилев не собирался, ему казалось, что задача решена, а значит, не стало потребности и в сотрудничестве с Абросовым. К тому же «друг Вася» слишком много знал о прошлом Гумилева и мог бы – не по злому умыслу, но по неосторожности – разрушить величественный мифологический образ великого Гумилева. Не случайно же Лев Николаевич помещал себя между Достоевским и Чернышевским, это ведь была не только шутка. А «большой, доброжелательный, совершенно не светский однорукий Вася… никак не вписывался в новый спектакль», — заметила Инна Прохорова.