Гусар на крыше
Шрифт:
Они, действительно, были очень одиноки в своем ночном кружении вокруг фонтана. Город был подобен умирающему. Он бился в агонии собственного эгоизма. Под его стенами слышен был глухой шум расслабляющихся мышц, из легких вырывалась последняя струя воздуха, желудок выбрасывал остатки своего содержимого, челюсть отвисала. Бессмысленно было что бы то ни было требовать от этого социального организма. Город умирал. Он был занят только собственной агонией.
Фонарь освещал лишь маленькое пространство, где Анджело и монахиня, никем не принуждаемые,
Главная забота монахини была приготовить тела к Страшному суду. Она хотела, чтобы они предстали перед Господом чистыми и благопристойными.
— Что я скажу Господу, если они предстанут перед Ним со своими загаженными задницами? Он скажет мне: «Ты была там, и ты знала, почему ты их не отмыла?» Мое дело мыть и убирать. И я делаю свое дело.
Она была очень смущена, когда однажды ночью труп, на который она уже вылила несколько ведер воды, вдруг открыл глаза, сел и спросил, почему с ним так обращаются.
Это был еще довольно молодой человек. Родственники приняли холерный обморок за смерть и вытащили его на улицу. Холодная вода привела его в чувство. Он спрашивал, почему он голый и почему он здесь. Он бы умер со страху при виде растерявшейся толстой монахини, если бы Анджело не принялся его вытирать, а потом заворачивать в простыню, ласково с ним разговаривая.
— Где ваш дом? — спросил у него Анджело.
— Не знаю, — ответил тот. — А что это за место? Где я нахожусь? А вы? Кто вы?
— Я здесь, чтобы помочь вам. Вы на площади Францисканцев. Вы живете поблизости?
— Нет. Хотел бы я знать, почему я здесь. Кто меня сюда принес? Я живу на улице Одетт.
— Нужно отвести его домой, — сказал Анджело.
— Он нас обманул, — возразила монахиня.
— Он не виноват, говорите тише. Его сочли мертвым и избавились от него. Но он живой, и я даже полагаю, что он поправится.
— Сволочь, он живой, а я ему мыла задницу.
— Да нет же. Он живой, и это великолепно. Берите его под одну руку, а я возьму под другую. Он наверняка может сам идти. Отведем его домой.
Он жил в конце улицы Одетт, и отвести его туда оказалось совсем непросто. До него стало доходить, что его сочли мертвым, что он лежал вместе с покойниками. Он дрожал как осиновый лист, и, несмотря ка жару, его колотил озноб. Он путался в своем саване, все время пытаясь отпрыгнуть в сторону. Анджело и монахиня с трудом его удерживали. Взбунтовавшиеся нервы пытались избавиться от пережитого ужаса. Он закидывал назад голову и ржал как лошадь.
— Ну, здорово ты меня провел, — говорила монахиня и, как жандарм, ловко его встряхивала.
Наконец он узнал свой дом и хотел бежать, но Анджело удержал его.
— Подождите, — сказал он, — побудьте здесь. Я пойду предупрежу. Вам нельзя появиться без предупреждения. Волнение —
— Моя жена умерла. Дочь.
Анджело поднялся и постучал в дверь, из-под которой пробивался свет. Никто не ответил. Он открыл дверь и вошел. Это была кухня. Несмотря на удушающую жару, в печи горел огонь. У огня, закутавшись в шаль, сидела, скорчившись, женщина лет тридцати. Она вся дрожала от озноба, только огромные глаза оставались неподвижными.
— Ваш отец, — сказал Анджело.
— Нет, — ответила она.
— Вы его вынесли на улицу?
— Нет.
— Мы его нашли.
— Нет.
— Он внизу. Мы его привели. Он живой.
— Нет.
— Сколько церемоний! — сказала монахиня с порога. — Это проще простого! Сейчас увидите!
Она отпустила руку мужчины, тот вошел за ней следом, скинул свой саван и голый уселся на стул. Женщина сжалась под своими шалями, натянула их на лицо, так что едва видны были только глаза. Монахиня по одной вытащила булавки, державшие ее чепец, и сняла его. Голова у нее была круглая и бритая. Потом она закрыла дверь и, засучив рукава, взяла кофейную мельницу.
Выйдя из дома, они вернулись к своей работе. У водоема оставались еще три трупа. Эти были в полном порядке. Они их аккуратненько вымыли и приготовили.
Однажды утром, когда Анджело и монахиня лежали, растянувшись на плитах галереи монастыря, скорее оглушенные усталостью, чем заснувшие, под сводами раздался сухой, звонкий звук чьих-то легких шагов. Это была тоже монахиня, но худая и молодая. Одета она был очень чисто и элегантно. Накрахмаленный чепец ослеплял белизной, а на груди сверкал золотой крест. Из-под чепца виднелся только тонкий нос и острый подбородок.
И тотчас же толстая монахиня присмирела. Она молитвенно сложила руки и, опустив голову, выслушала длинные наставления. Потом она последовала за тощей монахиней, которая быстро повернулась на каблучках и направилась к двери.
Чуть живой от усталости, Анджело наблюдал за этой сценой сквозь полузакрытые глаза. И тотчас же снова заснул. Когда его разбудил упавший на лицо жгучий солнечный луч, было уже поздно. Он мог бы подумать, что все это ему приснилось, но толстой монахини не было. Он стал искать ее. Потом, потеряв терпение, вышел.
У него не было колокольчика, и он не знал, что делать. И в голове, и в сердце — совершенная пустота. Наконец он обратил внимание на тишину, царившую на улицах. Все лавки были закрыты, все дома забаррикадированы. А кое-где двери и окна были крест-накрест забиты досками. Он обошел большую часть города и не встретил ни души; только ветер отдавался эхом в пустых коридорах.
Однако на одной из улочек в центре Анджело обнаружил открытый магазин суконщика. Сквозь витрину он увидел хорошо одетого господина, который сидел на скамье для отмеривания тканей. Анджело вошел. В лавочке пахло дорогим бархатом и прочими приятными вещами.