Гуси-лебеди

Неверов Александр Сергеевич

– Что же ты стонешь, Василий Михайлыч? Стонать теперь никак нельзя. Заткни рот тряпицей и дыши в одну ноздрю...

Слабо плеснулась рыбешка в воде, дрогнул кустарник. В камышах крякнула утка. По высокому темному небу легла узкая светлая дорожка, и по ней тихим шагом неслышно и медленно уходила короткая летняя ночь. Сыростью наливались речные берега, над помятыми камышами тяжело поднимался утренний холодок.

– Ну, прощай, Василий Михайлыч!
– неожиданно сказал Кондратий, протягивая руку.
– Ты иди своей стороной, я пойду - своей, а вместе нам с тобой невыгодно, потому что хромой ты и здорово не поспеешь, как начну я вышагивать. Увидишь Трофима, скажи,

что пошел я башки вертеть которому народу...

Чувствуя прилив неиспытанной нежности к хромому человеку, Кондратий ласково похлопал его по плечу и ласково, голосом необычным, успокоил:

– А ты не бойся, Василий Михайлыч! Залезь куда-нибудь подальше и сиди два дня...

Сам он прямо в штанах и рубахе перешел реку, вылез на другой берег, и мокрый, раскидывая брызги по сторонам, грузно шагнул в побелевшую степь. Думал было заглянуть домой, прихватить побольше хлеба на дальнюю дорогу, сделать наказы Фионе, чтобы лошадь зря не пускала, но, увидя в мыслях чехов, которые караулят на каждом шагу, крепко стиснул зубы и двинулся прямиком через незасеянные десятины, оставляя по земле неровный свежий след. Услыхав далекий лай собак в Заливанове, мрачно вдруг остановился, сердито подумал: "Вот чехи, сволочи, чего делают - другой раз погнали из своего села! В своей семье не хозяином стал. Ну, и времечко подкатилось. Беги за пятнадцать верст, а куда бежать, если в каждом месте капкан стоит?"

В долинке он снял рубаху со штанами, расстелил посушиться на травку. Сам голышом посидел на четвереньках, разглядывая волосатые руки, мягко погладил себя по животу мокрой ладонью. Поймал на нем крупную вошь, но бить не стал, а положил на ладонь и, низко склоняясь над ней прищуренными глазами, смотрел, как она торопливо ползет между пальцами. Перевертывая руку, он опять посадил вошь на ладонь, устроенную ковшичком, легонько надавил ее пальцами, тревожно подумал, закрывая глаза: "Тоже хочет жить - ничего не поделаешь! Самая последняя тварь, которая никому не нужна, и та от смерти бежит. Я ее пальцем давлю, она швыряется. Как же теперь человеку быть, если он под пальцем сидит?"

Думая о человеке, Кондратий видел в нем самого себя, чувствовал, что он сидит под чьим-то пальцем, готовым раздавить его в каждую минуту, и стало ему ясно: или палец раздавит его, или он должен оторвать этот палец. Значит, война. Как ни бегай от нее, как ни прячься, а спрятаться все равно некуда, потому что везде караулит палец, и везде стоит война...

Вошь незаметно скатилась с ладони.

Охваченный тяжелым раздумьем, Кондратий наклонился к земле, потрогал маленький камешек и, довольный, что вошь обманула его, облегченно вздохнул:

– Ушла.

И опять подумал короткими обрывками разбежавшихся мыслей: "Если вошь ушла, самая последняя тварь, которая никому не нужна: что же делать человеку?"

Тут ему страшно захотелось курить, но не было табаку.

Страшно захотелось есть, но не было хлеба.

И дорога назад перегорожена чехами.

Вот народец появился! Пришли из другой земли и орудуют над коренными жителями. Может быть, коренному жителю лучше всех виднее, какую власть требуется поставить, а они пичкают в рот свою свободу, которая много слаще большевистской. А на черта нужна Кондратью эта свобода, если столько мученья приходится терпеть из-за нее? Да и кто знает, какую свободу дадут чехи коренному жителю? Может быть, совсем неподходящая будет она?

Думал Кондратий, сидя голышом в степи, захлестнутый новыми мыслями, а ночь незаметно таяла, бледнее становился месяц, выше поднимались тучи. Низко над полями у далекой черты горизонта вылезло

белое облачко, распустило острые крылья и на острых белых крыльях бесшумно стало подниматься вверх. Отдохнувшие за ночь поля дышали широким теплым ртом, гуще пахло знакомой горечью полынника, крепостью плодородного чернозема. Чувствуя приближение рабочего утра, наливаясь тревогой и страхом на длинный волчий день, Кондратий злобно ударил мокрыми штанами о землю и, словно сумасшедший, начал раскидывать вокруг себя нутряную мужицкую матерщину. Долго крутился он, будто зверь, ущемленный капканом, и не мог, не в силах был уйти из родных полей, от привычной, мирно налаженной жизни. Потом сразу ослаб, расхворался.

Лег в траву вниз лицом, повернулся на спину, злобно плюнул в круглый месяц, разорвавший набежавшую тучку. Но лежать было нельзя. Шильями острыми кололи хозяйские мысли, в тревоге непосильной ныло сердце. Нужно было где-то схорониться, где-то проваляться целый день, чтобы не попасть в новую западню, отыскать Федякина с Синьковым. А где отыщешь их? Может быть, и не примут они беглеца, бросившего товарищей в трудную минуту. И хлеба у Кондратья нет, и курить ему нечего, и домой вертаться никак невозможно. Конец! Сам себя запер на четыре замка. Взять бы вот сейчас полевее немного - там упаковская дорога, еще полевее - в Поддубовку можно прийти, но Кондратью нельзя по дорогам ходить и кашлять громко нельзя. Засунь хорьком голову в темную дыру и сиди, пока за хвост не вытащат оттуда. Конец!

Спускаясь в овражек, увидел он притаившегося Сему Гвоздя, червяком ползущего ближе к домам, в удивлении остановился. Сема тоже остановился, узнав Кондратья, оба посмотрели друг на друга усталыми, непонимающими глазами.

– Это ты, Семен?

– Я.

– По монастырям ходишь?

– А ты как очутился здесь?

– Лошадь ищу... Ты знаешь, какая история случилась со мной. Ведь я опять чуть-чуть не попал на язык к этим чехам, будь они прокляты. Целые сутки под замком держали меня.

– Под замком?

– Ну да, под замком! Помнишь, я ушел от вас? Вернулся домой, думаю: слава богу, отработал теперь свою повинность, за другие дела ухвачусь. Гляжу, а ко мне Перекатов лезет, двое чехов с ружьями - батюшки мои!
– так меня и прошибло наскрозь.

Сема грустно поник головой:

– Как же теперь быть?

– Гляди, как выгодно!
– улыбнулся Кондратий.
– Только я не велю тебе домой ходить, если хочешь башку свою уберечь. Придешь, и тебя заметут, потому что у нас у обоих одинаковые мысли...

– Это как же выходит?
– опять вздохнул Сема.

– Теперь выходит - драться. Хочешь - не хочешь, а песенку пой.

Оба поглядели в ту сторону, где осталось Заливаново, увидели краешек мельничного крыла на бугорке и молча двинулись в насторожившуюся степь, унося в себе темную накипавшую злобу...

19

Петунников прошел несколько шагов по берегу речки, послушал, как булькала вода от лягушечьих пузырей, и, не зная, куда девать себя с одной ногой, бесцельно начал смотреть в темную воду, отразившую выпуклый месяц. Щупая ослабевшую повязку, увидел он красное просочившееся пятно, быстро разулся, вымыл пальцы на левой ноге, переложил окровавленный бинт, сунул ботинки в карман и босиком по сырому приречному песочку стал ходить взад-вперед, будто на ранней прогулке. А когда раздвинулась предутренняя темнота и со степи глянуло утро молочными глазами, он так же, как и Кондратий, перешел реку, вышел на другой берег и темной изогнутой тенью, наклоняя голову, пошагал в сторону от Заливанова.