Гусман из Тарифы
Шрифт:
В зерцале отражён прекрасный облик твой.
Зерцало чисто, дивный лик пленяет красотой.
Едва завидела дева дона Алонсо — быстрее молнии и проворней соколицы выбралась на берег, как на крыльях пролетела мимо его жеребца и уже одетой и вооруженной встретилась взглядом с чужими очами… Ибо, говорят, лишь тогда осмелился рыцарь взглянуть на неё, когда стан, подобный кипарису, был скрыт кольчугой, доходящей вверху до самых запястий, внизу — до голенищ сафьянных сапог, а голова — шлемом, низ же лица был надёжно скрыт концом
— И говорит девица гневно:
— Видел ты меня с открытым лицом и нагую; многие сыны неверия платили за меньшее бесчестье своей жизнью, ибо путешествую я по захваченной ими земле, дабы карать гяуров. Скажи своё прозвание, ибо нет в том чести — убить мне безвестного и безымянного.
— Зовусь я Алонсо Перес де Гусман, — говорит он, — и отвечаю я перед Господом моим за всю Тарифу и всех людей в Тарифе без различия в вере. Тяжело будет мне умирать с такой ношей за плечами. Но никогда не поднял я руки и не обидел ни безоружного, ни старца, ни ребенка, ни женщины; не хочу такого и впредь. Скажи и ты своё имя, дабы мне принести его к престолу Господа моего.
— Зовусь я Амина дочь Затт аль-Химми, воительница и дочь богатырши из рода богатырей. Много христиан пало от моей руки, но ни один не был безоружен, ни одному не наносила я предательского удара. Хочешь биться — бейся во всю силу!
Потупил голову Алонсо и говорит:
— Не смею…»
Описание событий, мягко говоря, странноватое. Подобное вооружение я видел под Гранадой, причём на мужчинах — и вовсе не тогда, когда меня проткнули пикой, а при окончательном штурме крепости их католическими величествами Фернандо и Исабель. Будучи далеко не в лучшей форме. Я имею в виду — газообразной или вроде того.
А по-настоящему та девчонка была наряжена в одну подпоясанную сорочку с длинным рукавом, жилетку и штаны. И, как это ни странно, не купалась, а подстерегала. Дожидалась, пока я сойду наземь, чтобы ополоснуть лицо и шею от пота и напоить жеребца.
Разумеется, она была вооружена: если можно так назвать дедовский меч с узким перекрестьем, который оказался направлен на меня сразу, как только я обернулся и выхватил свой верный прямой клинок.
Что меня насторожило — тогда я ещё не знал, почему.
Любой мужчина, мало-мальски владеющий оружием, держит меч так, чтобы тотчас отбить удар.
Любой новичок направляет острие к горлу противника, нисколько не держа в голове, что тот может уклониться, пропустить его меч рядом со своей шеей и одновременно насадить на свой, как курчонка.
Но эта соплячка стояла, повернув меч острием книзу, и в её позе не чувствовалось ровным счетом никакого напряжения.
Я отлично знал такие клинки: чуть изогнутые, довольно лёгкие, с двусторонней или полуторной заточкой. Одинаково годны для того, чтобы рубить и колоть. И наносить неплохие режущие раны.
Но таких воинов я не знал. И потому отступил на шаг-другой.
— Не имею привычки биться с женщинами, — сказал я спокойно. — Однако будь уверена, что переступить через рыцарскую вежливость мне будет легче лёгкого. Может быть, поговорим?
Фигура из мавританского шахтранджа не шелохнулась.
— Наёмник убийцы сам таков, — послышалось из глубин тугого обмота, прячущего долгий волос моей чёрной королевы.
— Я верный слуга
Кажется, нынешние называют это «переговорщик». Вот именно: мне, бесхитростному солдату, волей-неволей пришлось выступить в роли переговорщика, защищая собственную персону.
Потому что у меня рука не поднималась бесчестно зарубить эту храбрую малявку.
— Он приказал вырезать всех моих в Тарифе, — процедила она сквозь зубы.
— Я никого из них не убивал — с недавних пор только и пытаюсь оградить им подобных от произвола, — ответил я на это. — В том числе королевского.
В конце концов, я по капле выцедил из неё всю историю. Она была родом из старинных мувалладов такого же упрямого склада, что и мои собственные предки. Раз переметнувшись из христиан к муслимам, они делом чести считали держать сторону последних в любой стычке. И, разумеется, поплатились за это.
— Вот что, — сказал я. — Не знаю, кто тебя выучил так держать скимитар, но из тебя, даст Аллах, может ещё получиться что-нибудь толковое. Уходи, не нарывайся на моё собственное оружие. И не рыскай тут — мститель из тебя никудышный. Вот жена получится недурная: если не первая, то никак не ниже второй.
Как оказалось, я как в воду глядел. Ту самую. Озёрную.
Через некое время события повернулись для Тарифы весьма неблагоприятно. Дело в том, что мой сюзерен в свое время сел на престол вопреки завещанию отца, Альфонсо Десятого, опрометчиво разделившего Испанию на уделы. Внаглую перебежал дорогу другим наследникам, братьям и племянникам, сам себя, можно сказать, помазал на испанское царство и пошел войной сразу на всех, кто возмутился его политикой. За что и был ещё при жизни отца проклят. Дело прошлое, оно конечно. Старый король умер — да здравствует новый. Санчо Четвёртый Храбрый, иначе Санчо Кровавый.
Родной королевский брат Хуан, по отцовскому завещанию — владетель Севильи и Бадахоса, тоже оказался в числе мятежников, был королем Санчо побежден и прощён. Однако не примирился — слишком жирным куском пришлось заплатить за этакое прощение. И позвал на помощь «своих мавров»: обычная практика во времена, когда сам великий Сид Кампеадор работал на тех и этих.
И вот в тысяча двести девяносто четвертом году — отлично помню дату — мавры пришли отобрать у короля Тарифу и вернуть себе. Было их немного, семь тысяч, потому что Хуан обещал открыть ворота кастильо одним хорошо известным ему способом. Отлично сработавшим при осаде Саморы. У коменданта гарнизона была родственница, у неё ребенок…
Вот именно. Этой венценосной сволочи удалось захватить моего сына и наследника. Педро Альфонсо.
В романсах поётся, что тот был совсем младенец. Ничуть. Безрассудный подросток по доброй воле и против воли отцовской принял сторону мятежного принца. Тайком от меня, разумеется. Вы, нынешние, отлично знаете, как это бывает, однако в наши строгие времена подобное было в новинку. Проблема отцов и детей, ха! Мы были заняты кое-чем поважнее.
«Не было это буквальным нарушением вассальной присяги и делом бесчестным, оттого и не порушило ни в малой мере отцовской любви.