Гвианские робинзоны
Шрифт:
При сгорании маленького красного плода из семейства пасленовых образуется едкий, раздражающий и удушающий пар, вдыхание которого хотя и не очень опасно, немедленно вызывает те явления, которые сделали атаковавших робинзонов беззащитными.
Над ними занесли мачете, их вот-вот обезглавят. Но Шарль услышал команду на французском языке и вслед за ней — крик отчаяния и тоски. С силой оттолкнув телохранителей, он прыгнул сквозь человеческую стену, развел ножи, занесенные над его близкими, и бросился в объятия отца.
— Папа!.. Анри!..
— Шарль! Дитя мое милое! — воскликнул все еще незрячий изгнанник, которому
Ожесточение индейцев умиротворилось поведением молодого человека, чьим желаниям отныне все беспрекословно повиновались. Перед новоприбывшими стали заискивать, хотя их первоначальные намерения представлялись подозрительными, но так пожелал вождь. Обмыли им веки, дали подышать сильным противоядием, и вскоре глаза белых открылись свету.
Тем временем члены второго отряда, притаившиеся в непроницаемой темноте леса, испытывали все большее беспокойство. После первых возгласов нападавших, после торжествующих и возмущенных криков индейцев воцарилась томительная, зловещая тишина. Тревога была настолько остра и непереносима, что мадам Робен, предпочитая бездействию что угодно, дала приказ наступать.
Страх и тоска удесятерили ее силы. Она устремилась легко, словно птица, в направлении огней, пересекла узкое пространство, не замечая препятствий, не останавливаясь на них, и появилась вся в белом среди огненно-красной ночи, как дух любви и свободы. Охваченные священным ужасом, потрясенные ее внешним видом, индейцы бросились к ногам божественной фигуры. Им никогда не доводилось видеть европейскую женщину!
Она остановилась посреди поляны, заметила Шарля в центре живописной группы ее близких — вот и отец, Анри, Ангоссо, Никола… — и протянула руки. Ребенок, совершенно обезумев, думая, что он бредит, бросился к матери и судорожно сжал в объятиях. Героическая женщина, которая до сей минуты не расслабилась ни разу, сотрясалась от рыданий. Ее глаза утонули в слезах. Стоически перенеся страдания, она не выдержала тяжести человеческого счастья.
В момент наивысшего восторга, когда изгнанник вкушал со своей семьей радость чудесного освобождения, неожиданно возникло из-за ствола ауары жуткое видение. Мрачный призрак, выплывший из темноты, с отвратительным землисто-серым, мертвенно-бледным лицом, глазами, сверкавшими холодным металлическим блеском, искаженным в гримасе ненависти ртом — в общем, вся физиономия как будто выползла из преисподней.
«Бенуа!» — собрался крикнуть Робен, узнавший бандита. До бывшего надзирателя было около пятнадцати метров, но инженер не успел вымолвить ни слова. Ружейный ствол вдруг направился в его сторону, прозвучал выстрел, и негодяй громко заорал с чувством удовлетворенной ненависти:
— Это тебе, Робен! А потом и другим…
Громкий стон раненого раздался тотчас. Но отец семейства стоял как ни в чем не бывало, а вот бедный Казимир тяжко рухнул на землю, пораженный пулей в грудь. Добрый старик успел увидеть приготовления мерзавца. И, собрав остаток сил, восьмидесятилетний негр прикрыл друга своим телом.
Индейцы подняли шум, самые находчивые ринулись ловить убийцу, но не тут-то было. Хитрый, как хищник, преследуемый собаками, Бенуа растворился в кустарнике и исчез в ночной темноте.
Растерянный Робен, преисполненный боли и сострадания, поднял беднягу; тот жалобно стонал. Ссыльный зарыдал, словно
— Казимир! — прерывающимся голосом бормотал глава семьи. — Казимир!..
При звуке любимого голоса старик приоткрыл свой единственный глаз и одарил белого друга долгим взглядом признательности и сожаления.
— Мой любимый сын… Не плачь… — Голос его был на удивление музыкален, это ощущение усиливалось нежным звучанием креольской речи. — Не плачь, мой дорогой ребенок! Твой белый отец подарил тебе жизнь… Твой черный отец имел счастье сохранить ее… Разве ты не называл меня своим отцом… Любил меня… Украсил мои последние годы… Благословляю тебя, сын мой! Пусть дарует тебе судьба долгие дни счастья на этой земле, где ты так страдал!
Говорить негру становилось все труднее, тело покрылось мраморно-серыми пятнами. Робен хотел обследовать рану, оказать какую-то помощь. Ярко-красная пенистая кровь текла из сквозного отверстия, пуля пробила грудь чуть пониже левой ключицы.
— Бесполезно, мой милый компе, — снова тихо заговорил Казимир, и мягкая улыбка коснулась его губ. — Приложи руку к ране, чтобы я не умер слишком быстро. Вот так… А теперь… поверни свое лицо к свету, чтобы я мог видеть его полностью.
Робен послушно исполнил просьбу, и выражение безграничного блаженства окрасило лицо негра, обретавшее неподвижность маски.
— А теперь, мои дорогие дети… вы, кого я любил до последнего дыхания… мои старые кости вздрогнут от счастья, когда вы своими руками засыплете их землей… Прощайте! Прощайте, мадам… вы, такая добрая и заботливая к бедному старому негру… Прощайте, Анри… Эдмон… Эжен… Мой маленький Шарль… Прощайте! И ты, Никола, знающий силу преданности, тоже прощай! Ангоссо… Ломи… Башелико… добрые негры, любите моего белого сына… Прощай, Ажеда! Ох… Ох… Мой белый друг! Сними руку…
Робен отнял окровавленную руку от раны. Кровь заструилась с новой силой. Изгнанник воздел руки к небу, как бы призывая его в свидетели своей клятвы:
— Мир тебе! Я люблю тебя, как отца, и всегда буду печалиться о тебе! Поверь мне: ты будешь отомщен!
Умирающий, которого уже коснулось ледяное дыхание вечности, приоткрыл глаза и прошептал еще несколько слов:
— Ты научил меня прощать… Не убивай его! Я умираю довольный.
Казимир хрипло выдохнул воздух, кровь хлынула из горла. Великое сердце больше не билось.
Робен положил негра на землю, осторожно закрыл ему глаза, поцеловал в лоб и долго оставался коленопреклоненным возле тела покойного, охваченный глубокой тоской.
Эту печальную бессонную ночь не оглашали обычные для индейцев в таких случаях завывания. Уважая молчаливую скорбь гостей, они с неожиданной покорностью разошлись по своим делам. Одни поспешили взяться за изготовление новенького гамака, предназначенного послужить саваном для умершего, другие приносили пучки пальмовых листьев для подстилки, третьи сооружали легкую хижину.
Настало утро. У погруженных в траур робинзонов не было ни минуты отдыха. Только Никола отвлекся при виде чего-то белого на земле, очень его заинтересовавшего. С первыми лучами солнца он определил природу этого предмета: то был клочок обычной бумаги, скомканный и потемневший.