Гюг-Волк.Невероятные истории о вервольфах
Шрифт:
— Ну, господин Оффенлох, пошевелитесь же, подайте стул господину доктору. Вы стоите с разинутым ртом, словно карп. Ах, сударь… эти немцы!
И, вскочив, словно на пружине, она подбежала, чтобы помочь мне снять пальто.
— Позвольте, сударь…
— Вы слишком добры…
— Давайте, давайте… Что за погода! Ах, сударь, что за страна!
— Итак, его сиятельству ни хуже, ни лучше, — сказал Спервер, отряхивая снег с шапки, — мы поспели вовремя. Эй, Каспер! Каспер!
Человек маленького роста, с одним плечом выше другого, с лицом, усеянным миллиардами
— Вот я.
— Хорошо! Приготовь для господина доктора комнату в конце большой галереи, комнату Гюга, знаешь?
— Да, сейчас, Спервер.
— Одну минуту. Проходя мимо, захвати чемодан доктора. Кнапвурст даст его тебе. Что касается ужина…
— Будьте покойны; я устрою все.
— Отлично; я рассчитываю на тебя.
Каспер вышел, а Гедеон, сняв шубу, отправился предупредить молодую графиню о моем приезде.
Любезность Марии Лагут смущала меня.
— Встаньте, Себальт, — сказала она главному ловчему.
— Я думаю, вы достаточно нажарились с утра. Садитесь к огню, господин доктор, у вас, вероятно, озябли ноги. Протяните их… Вот так.
Потом она подала мне табакерку.
— Употребляете?
— Нет, благодарю вас.
— Напрасно, — проговорила она, запихивая табак в нос, — это красит жизнь.
Она положила табакерку в карман передника и через несколько минут заговорила снова:
— Вы приехали кстати: вчера у его сиятельства был второй припадок, ужасный припадок, не правда ли, господин Оффенлох?
— Именно ужасный, — важно проговорил дворецкий.
— Неудивительно, — продолжала добрая женщина, — если человек не питается; ведь он ничего не кушает, сударь. Представьте себе, я заметила, что он в продолжение двух дней не кушал бульон.
— И не выпил ни стакана вина, — прибавил дворецкий, скрещивая на животе свои маленькие ручки.
Я счел нужным покачать головой для выражения удивления.
Тоби Оффенлох подсел ко мне.
— Знаете что, господин доктор, — сказал он. — Пропишите-ка ему по бутылке маркобрюннера ежедневно.
— И по куску дичи на обед и ужин, — перебила его Мария Лагут. — Бедняк страшно худ.
— У нас маркобрюннер шестидесяти лет, — продолжал дворецкий. — Французы не все выпили, как уверяет госпожа Оффенлох. Вы могли бы посоветовать ему пить иногда и иоганнисберг; ничто не поправляет так больного, как это вино.
— Прежде, — с грустным видом проговорил главный ловчий, — его сиятельство назначал по две больших охоты в неделю и чувствовал себя хорошо; с тех пор, как он не делает этого, он болен.
— Очень просто, — заметила Мария Лагут. — На воздухе разыгрывается аппетит. Господин доктор должен был бы назначить по три больших охоты в неделю, чтобы нагнать потерянное время.
— Достаточно было бы и двух, — серьезно заметил ловчий, — достаточно двух. Нужно отдохнуть собакам; собаки такие же создания Божии, как и люди.
Наступило несколько минут молчания. Я слышал, как ветер ударялся в окна и жалобно завывал в бойницах.
Себальт закинул правую ногу на левую, оперся локтем на колено
Дворецкий встал.
— Господин доктор, вероятно, выпьет стакан вина? — сказал он, облокачиваясь на спинку моего кресла.
— Благодарю; я никогда не пью, когда иду к больному.
— Как? Ни рюмки вина?
— Ни рюмочки.
Он широко раскрыл глаза и с удивленным видом взглянул на жену.
— Господин доктор прав, — сказала она. — Я сама люблю пить только во время еды, а потом выпить рюмку коньяку. В моей стране дамы пьют коньяк; это гораздо благороднее водки.
Мария Лагут еще заканчивала свои объяснения, когда Спервер приотворил дверь и сделал мне знак следовать за ним.
Я поклонился честной компания и, выйдя в коридор, услышал, как жена дворецкого сказала своему мужу:
— Он очень хорош, этот молодой человек; из него вышел бы прекрасный карабинер.
Спервер казался обеспокоенным; он ничего не говорил; я сам был очень задумчив.
Через несколько шагов под мрачными сводами замка смешные фигуры Тоби и Мари Лагут совершенно исчезли из моей памяти. Бедные, безвредные существа! Они жили, словно летучие мыши под могучим крылом ястреба.
Гедеон открыл дверь в великолепную комнату, обтянутую лиловым бархатом, с золочеными карнизами над занавесями. Она слабо освещалась поставленной на камине бронзовой лампой с хрустальным матовым шаром. Густой мех ковров смягчал шум наших шагов. Казалось, то было убежище безмолвия и размышления.
Спервер вошел и приподнял тяжелые занавеси, закрывавшие готическое окно. Я видел, как он устремил свой взгляд в темноту, и понял его мысль: он смотрел, сидит ли еще колдунья среди равнины. Однако, он ничего не увидел, так как ночь была темная.
Я сделал несколько шагов и при бледном сиянии лампы разглядел какое-то хрупкое белое существо, сидевшее в кресле готического стиля невдалеке от больного.
Это была Одиль Нидек. Ее длинное черное шелковое платье, мечтательный и грустный вид, идеально благородные черты напоминали мистические создания Средних веков, которые современное искусство забывает, не будучи в силах заставить нас забыть их.
Что произошло в моей душе при виде этой белой статуи? Не знаю. В моем волнении было какое-то религиозное чувство. Внутреннее музыкальное чувство привело мне на память старинные баллады, слышанные в детстве, набожные песни, которые добрые шварцвальдские кормилицы напевают, чтобы успокоить наши первые горести.
Одиль встала при моем приближении.
— Добро пожаловать, господин доктор, — сказала она с трогательной простотой. Потом, указав на альков, прибавила: