Хаидэ
Шрифт:
Княгиня вздохнула, отводя усталые глаза от еле заметного серпика. Нащупала в траве так и не вымытый с ночи котелок. Надо идти к ручью, почистить его песком, нарвать щавеля и ушек, проверить сеть вместе с двумя ши старого Патаххи, и заняться рыбой. Вот как сбывается ее старый сон в земляной норе. Теперь каждый день она вспарывает брюха рыбинам, что еще бьют хвостами, и запуская руки в скользкое нутро, копается в кишках, пачкая одежду блестящей легкой чешуей. Только это не рыба мира, рыба из сна, а просто — рыба, которая будет съедена в маленьком лагере шамана.
Она встала,
Ветер, набирая силу, дул со стороны пришедшего топота, делая его громче, и потому княгиня успела не только вычистить закопченную посудину, но и помогла выбрать из сетей рыбу, работая наравне с мальчиками — средним ши Эхмосом и младшим ши безымянным. И после, вымыв руки в ручье, снова выбралась на невысокий гребень, отделяющий низину от плоской степи. Встала на ветру, туго заплетая растрепавшиеся косы, пока черная точка вырастала, превращаясь в конника в островерхой шапке.
Настороженно улыбаясь, кивнула спрыгнувшему на землю мужчине в ответ на его поклон.
— Тебе не нужно кланяться мне, Казым, я — второй младший ши старого Патаххи, и даже имени нет у меня. Но я рада тебя видеть.
— Сама знаешь, имя у тебя есть и никто не отберет его, дочь Торзы и воительницы Энии, — Казым скинул шапку за плечи, огладил короткую бороду. Ведя коня рядом с Хаидэ, говорил серьезно, но, не выдержав, улыбнулся во весь рот, показывая крупные зубы. И та улыбалась ему, остро почувствовав, как сильно стосковалась она по бородатым серьезным мужчинам, что изгнали ее, заботясь о племени.
— Как Фития? Я без нее, будто мне отрубили руку, Казым.
— Что ей станется, жива, здорова, ругает нас, а после молчит. Я выехал тайно, а то б увязалась, к тебе-то.
— Значит, вы все там знаете, что я у Патаххи? — задумчиво сказала княгиня, выходя на утоптанную площадку между маленьких палаток. Поставила котелок на камни очага, под которыми ползал сонный огонек, сунула в золу охапку мелких веток. Выпрямляясь, добавила, разводя руками:
— Я снова к ручью, Казым, надо сварить похлебку. Иначе будем голодны сегодня.
— Помогу, — согласился воин, забрасывая поводья на спину коня и шлепая того по крупу, чтоб шел на траву.
— Ты и вправду младший ши, вот старый шаман, вот как учит! У меня в суме перепелки и заяц. Надо было барашка, да я ж не за знаниями. Я так, к тебе.
— Ко мне…
Бросая в корзину потрошеную рыбу, Казым рассказывал, отмахиваясь от редких мух:
— Как ты приехала, то Патахха сразу послал в стойбище старшего ши. Тот явился, сказал два слова и канул, как не было его. Сказал, ты вернулась. И еще сказал — приезжай потом, когда луна умрет. Ну, вот я и приехал, луны всего-ничего осталось, на две ночи.
— Нар знает? Что молчишь?
— Ну знает. Он только не знает, что я уехал. Сюда. Потому я без барашка. И нянька твоя не
— Говорил уже.
— Да.
Рыба отправилась в котелок, двое присели у очага, глядя на варево и собираясь с мыслями. Казым покашливал, теребя черную бороду.
— Где сам старик-то?
— Ушли с Цез за травами, в дальнюю балку. Будут к еде, скоро.
— Да…
— Знаешь, Казым, я прискакала сюда, думала, старик станет учить меня жить. Рассказывать, что делать дальше. Но вот луна народилась и умерла, а я только чищу посуду, раздуваю огонь, да хожу к истокам ручья, где растет ива, наломать новых прутьев, чтоб Патахха плел свои корзины. Ши не говорят со мной, и Цез молчит. Я одна со своими мыслями, с памятью и тоской. И заботой о вас, храбрые. Пусть даже вам не нужна моя забота.
— Это слова обиды?
— Нет. Посмотри вокруг. Это степь, Казым, она живая и теперь она говорит со мной. Каждый день я вижу, как восходит огромное солнце, высушивая ночную росу. И проведя день в свете, закатывается, уходя спать. Я вижу его, не потому что мне нужно вершить дела и тащить на себе принятие важных решений, а просто — потому что это есть. Потому что так устроен мир. Я могу умереть, но солнце не остановится. Степь продолжит жить, и роса так же будет истекать из ночи и исчезать по утрам. Оказалось, это важно.
— Да? Ну… наверное старик знает, что делает, княгиня.
— Знает, Казым. Я узнала, что я подобна капле росы, и все что случится со мной и уже случилось — ляжет в общий узор мира. В любом случае, понимаешь?
— Ну…
— Не старайся, я и сама понимаю не многое. Но я становлюсь другой.
— А этот… — осторожно спросил Казым, искоса взглядывая на серьезный профиль, — ты уже вылечилась от него, своего чужака?
— Вот как вы видели это, — улыбка искривила губы женщины, — мне уже и не полюбить, оказывается, он для всех вас — болезнь, что разъедает мои кишки. Кого же вы изгоняли из племени? Меня? Или чужака, который без своей женщины не ушел бы?
— Да не знаю я, светлая! Я только десятник, вот Нар, к примеру, он умнее. И в племени все хорошо, воины уходят в наем и скоро нам заключать новые сделки.
— Зачем же ты приехал? Если все хорошо?
Мужчина пнул ногой откатившийся камень.
— Затем что, может быть, плохо тебе!
— Даже в ущерб племени? Вы изгнали меня, чтоб не нарушать укладов. У вас все хорошо. И приехав, ты делаешь племени хуже, так?
— Ну, так. Но я решил.
Он сидел и угрюмо смотрел, как закипает вода с торчащими в ней рыбьими хвостами. А Хаидэ, улыбаясь, привалилась к мужскому плечу.
— Казым. Есть правда обыденной жизни. Над ней есть правда нашего племени. А над этой жесткой правдой, неумолимой к каждому по отдельности, есть еще одна правда, она ближе к солнцу. И к снеговому перевалу. Ты сделал бесполезное на взгляд нижних правд. Но у высокой правды и польза своя — высокая, часто невидная тем, кто внизу.
— Это сильно мудрено. Я вот что скажу — мне на высокие пользы плевать, пусть их и не будет. Но если надо помочь тебе в чем, скажи, Хаидэ, я помогу.
— Благодарю тебя, мой Казым. Это честь.