Хаидэ
Шрифт:
— Нет.
Сидели рядом, пили горячий отвар, глядя, как языки пламени лижут копченое дно старого котелка.
— Я ее принимала, жрец. Стоял день без теней, одно сплошное солнце. Всю траву выжгло в то лето, и на поляне умирали змеи, если по глупости выползали из нор. Ее мать рожала стоя, сунув руки в ремни, смотрела на меня и не видела, а глазищи из серых стали темные, как ночь, большие, что два колодца. Две шаманихи прыгали, били в бубны, чуть не убила я их, когда скакали вокруг.
Фития тихонько засмеялась.
— А потом Эния захлопала глазами,
— Я сберегу.
От большого костра донеслись возгласы и стихли. Послышались в темноте шаги, заглушаемые ором лягушек, что хороводили свадьбы по крошечным бочагам на краю лагеря. Свет упал сначала на ноги и подол куртки, осветил руки, держащие накрытую миску. Хаидэ подошла, медленно села, придерживая рукой живот, вытянула одну ногу и, сунув Техути теплую миску, взялась рукой за согнутое колено.
— Поешь, мясо тебе.
Он замер, уставившись на миску. Сидящая рядом беременная женщина, это о ней рассказала старуха…Девочка с открытым маленьким ртом, полным солнечного света. Она принесла ему мясо. Как мужу. Швырнуть бы эту миску, чтоб упал в костер котелок, схватить ее в охапку и убежать. Туда, где нет важных старейшин, сухого хитроглазого шамана, хмельного Теренция, пишущего ей короткие письма. Чтоб никого, и чтоб она приходила и протягивала ему, с женской заботой, будто само собой разумеющееся… Поешь… потому что так должна поступать женщина со своим мужчиной. Только так.
Что же она делает с ним? И как? Ведь не пляшет, извиваясь и блестя глазами под накрашенными веками, не показывает бедра, обводя их змеиными движениями тонких рук. Сидит, усталая, с горой живота, в котором чужой ребенок, и даже не смотрит на него, погруженная в заботы племени. Но и не думая о нем, крепко держит в маленьком кулаке его сердце. А он — беззащитен.
Техути вытащил кусок, истекающий жиром, откусил, поставив миску на колени. Ахатта ходила за спиной, зевая, собирала какие-то мелочи, спорила с Хаидэ вполголоса, убеждая взять то и это. Та отмахивалась и, наконец, рассердилась.
— Жужжите, как мухи по осени! На рассвете туда, к ночи вернемся. Потом к утру соберем лагерь и двинемся к дальней границе, там скоро пройдут еще караваны. Там и встанем надолго.
— Нет, — решительно сказал Ахатта, прижимая к груди связку ремней, — пока не родишь, никуда не двинемся. Съездим за парнями, и тут будем ждать!
— Ты забыла, кто вождь? Ахи…
— Не забыла! Но я сказала!
Хаидэ посмотрела на Фитию.
— Вот и заговор. И кто? Самые любимые! Идите спать.
Ахатта исчезла в темноте, и сразу оттуда послышался тихой говор Убога, поджидавшего ее. Фития забралась в палатку, открыв полог, чтоб видеть сидящих у костра, поворочалась и заснула, посвистывая носом.
А Техути сидел, доедая мясо, думал. Старая нянька будет добра, а потом он купит ее еще чем-то, лучше всего — заботой о княгине. Она привыкнет к нему. Хаидэ родит, и, мальчика или девочку — заберет Теренций, ведь ребенок обещан ему клятвой. Ахатта… Она постоянно с бродягой и становится все мягче и разумнее. Ее завоевать просто. Не слишком умна, Техути сумеет найти нужные слова и поступки, чтоб поняла — он не враг. Есть еще старая Цез, но та не вмешивается в их жизнь, сама по себе. Уходит на весь день в степь, собирать травы. Или подолгу живет в стойбище шаманов.
Враг у него пока что только один. И бороться с ним труднее всего, потому что он в сердце княгини. Только она слышит его и говорит с ним. А значит, придется сражаться за свою любовь вслепую.
Техути искоса посмотрел на короткий нос с горбинкой и круглый подбородок, пряди волос, свитые в две растрепавшиеся косы. Он все делает верно. Каждый должен биться за свою любовь, и он честен, не совершает подлостей, просто обдумывает все шаги. А когда невозможно обдумать, все равно делает еще шаг, главное — в нужном ему направлении. Вот как сейчас…
— Ты слышишь его? — тихо спросил он погруженную в мысли княгиню, — говоришь с ним?
Она, не отрывая глаз от огня, качнула головой.
— Нет. Я не могу слышать его и говорить. После той ночи в норе у Патаххи и времени, когда я лежала в болезни. Если позову, его найдут. Если он позовет — отыщут меня.
— Все будет хорошо, Хаи.
Он обнял ее за плечи и прижал к себе.
— Я обещаю тебе, сильная, все будет так, как должно ему быть. Иди спать, Хаидэ, тебе надо отдохнуть.
— А ты? Ты пойдешь к себе в палатку? — в голосе прозвучало нежелание отпускать, и он затаил дыхание, чтоб не показать своей радости.
— Хочешь, я посижу у костра. До утра.
— Нет-нет, тебе тоже надо поспать.
Снова в голосе послышалась теплая забота, будто она солнце, а он трава под мягкими лучами. И это сладко согрело его.
Техути встал и, поклонившись, шагнул в темноту, туда, где вместо костра светила с черного неба холодная белая луна. Лила тонкие лучи, не дающие тепла, только голубоватый свет…
Лагерь спал, потому что отдых, если была такая возможность, нужно использовать в полную меру. Женщины, наготовив еды и уже увязав походный скарб, все, кроме самого необходимого, забрались в маленькие палатки, к детям. В некоторых палатках их ждали мужья, отпущенные на день-другой отдыха. Техути шел мимо тихой возни и шепотов, зная, скоро и они смолкнут. Заснут, не размыкая объятий, потому что каждого могут убить или отослать в наем, и может быть эта ночь — последняя вместе.