Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник)

Оливер Лорен

— Почему ты такая эгоистка?! — воскликнула она.

Кэрол недавно исполнилось шестнадцать (между нами — почти ровно год разницы), но она вела себя, как сорокалетняя. Кэрол не расставалась с ридикюлем, надевала красные кожаные перчатки, предпочитала черные ботинки с квадратными носами и всегда гладила свои джинсы. Лицо у нее было узкое, а нос вздернутый, словно он не одобрял меня и мои действия.

— Ты себе представляешь, как папа с мамой беспокоились? Им было неудобно!

Моя мать вызвалась пройти исцеление добровольно, одной из первых. Она отправилась на процедуру еще до того, как ту официально предписали населению. После трех десятилетий жизни в браке с моим

отцом (он был очарователен и громогласен трезвым, злобен и говорлив пьяным и распутен всегда) она искренне возрадовалась исцелению. Мать тогда напоминала бездомного, который счастлив горячей еде, воде и крыше над головой. Затем наступила очередь ее мужа. Должна признаться, отцу это пошло на пользу. Он стал спокойным и практически бросил пить. Да и вообще перестал делать что-либо, поскольку до конца жизни нуждался в аппарате регулирования дыхания. Он только сидел перед телевизором или торчал перед верстаком, перебирая старые детали.

— И что? — буркнула я, нарисовала на запотевшем окне звездочку и стерла ее.

Кэрол нахмурилась.

— Что?

— Они беспокоились или испытывали неудобство? — уточнила я, изображая на стекле сердце.

— И то и другое, — выпалила Кэрол, быстро протянула руку и стерла мой рисунок. — Прекрати! — шепнула она со страхом.

— Никто не смотрит, — огрызнулась я.

Почему-то лишь сейчас я почувствовала, насколько я вымоталась. Я возвращалась домой. Прощай беготня по пригородам, поиск легкой добычи, смеси стыда и восторга, когда все получалось. Не надо больше писать за складной ширмой посреди ночи, стараясь никого не разбудить. Меня исцелят немедленно, наверняка еще до конца недели.

Какая-то часть меня радовалась. В том, чтобы сдаться, всегда есть облегчение.

— Почему с тобой так сложно? — вздохнула Кэрол.

Я промолчала. Моя сестренка. Мы никогда не были близки. Я хотела любить ее. Но она другая и слишком осторожная. С ней даже поиграть толком не удавалось.

Большую часть обратного пути до Портленда я проспала, упершись лбом в стекло. В кулаке у меня было зажато удостоверение личности Конрада Хэлоуэя.

Сейчас

Я провела в шестом отделении одиннадцать лет, не имея для утешения ничего, кроме старых историй и избитых слов. Я процарапывала себе тропу сквозь минуты, которые казались годами. Время утекало в вечность как песок.

Но теперь, когда я жду сигнала от Томаса, я обнаружила, что терпение мое иссякло.

Я помню, как была беременна Линой. Последние две недели превратились в муку. Мои лодыжки опухли, и для того, чтобы просто стоять, уходила масса сил. Но я не могла спать, и когда Рэйчел и мой муж засыпали, я бродила по дому. Обычно я расхаживала по будущей спальне Лины: двенадцать шагов в длину, двадцать по диагонали. Я ступала по ковру босыми ступнями. Я держалась за живот, тугой, будто мяч, обеими руками, и чувствовала, как она шевелится там. Ровное биение ее сердца пульсировало под моими пальцами, как барабанный бой.

И я разговаривала с моей девочкой. Я рассказывала ей о том, кем была и кем хотела стать. Я поведала ей о мире, в котором ей предстояло очутиться, и о прежней, совсем далекой реальности.

И я жалела ее.

Однажды я обернулась и заметила в дверном проеме Конрада. Он смотрел на меня, и что-то проскользнуло между нами — не совсем любовь, но нечто близкое к ней. Этому не было названия. Возможно, своего рода взаимопонимание.

— Пора спать, Беллс, — произнес он.

Теперь я обнаружила, что снова испытываю потребность двигаться. Кроме того, я не могу лечь. Струи воды наставили синяков на

ногах и спине, и легкое прикосновение простыни причиняет боль. Я и есть заставляю себя с трудом, но понимаю, что нужно. Кто знает, сколько я пробуду в Диких землях, прежде чем разведчики меня найдут? А если нет? У меня нет ничего, кроме тапочек и хлопчатобумажного комбинезона. А вдоль замерзшей реки возвышаются сугробы. Деревья голые и замерзшие, животные попрятались.

Возможно, я умру через два-три дня. Но лучше погибнуть в мире, который я всегда любила, — даже теперь, после его попыток меня сломать.

Но вестей до сих пор нет. Три дня, четыре, пять… Разочарование делается удушающим и терзает непрестанно. Уже шесть суток меня окружает молчание. Томас не дает о себе знать, и я начинаю терять надежду. А если его разоблачили? На седьмой день меня охватывает гнев. Томас забыл про меня!

Мои синяки превращаются в звездные вспышки, взрывы невероятных оттенков, желтых, зеленых и фиолетовых. Я не волнуюсь и не злюсь. Энергия, которую я черпала в мыслях о побеге, покинула меня. Пропадают все желания.

Меня переполняют мрачные мысли. Томас никогда не собирался помогать мне. Планирование побега, плетение веревки, разведчики — пустые грезы и дурацкие фантазии…

Теперь я валяюсь на койке и встаю лишь тогда, когда нужно облегчиться или если сквозь узкую щель в двери просовывают поднос с едой.

И я застываю. Под маленькой пластиковой миской с макаронами, слипшимися в комок, лежит бумажный прямоугольник. Записка.

Томас написал ее большими буквами. «СЕГОДНЯ НОЧЬЮ. БУДЬ ГОТОВА».

Меня мутит, и я пугаюсь, что заболела. Сама мысль о том, чтобы покинуть тюремные стены, это помещение, кажется противоестественной. Что я знаю о Диких землях и о сопротивлении? Когда меня арестовали, я лишь начинала участвовать в движении…

Я мечтала о побеге одиннадцать лет, а теперь, когда час наконец-то пробил, я медлю.

Тогда

Сперва я не поняла, что исцеление не сработало.

Меня поместили в мою прежнюю спальню в родительском доме, запретили видеться с друзьями, покидать комнату без разрешения и без сопровождения Кэрол. В общем, я практически умерла. Я вставала с постели, шаркая, брела в душ, смотрела однообразные новости, слушала тупую музыку по радио. Вот что означает исцеление: ты попадаешь в аквариум и вечно кружишь по нему.

Я помогала родителям и заново подала заявление в колледж, поскольку прежнее решение о приеме аннулировали из-за моих приключений в Бостоне. Еще я написала массу писем с извинениями в бесчисленные комитеты. Без внимания не остались публичные должностные лица, соседи и безликие бюрократы с длинными бессмысленными титулами.

Постепенно я вновь получила подобие свободы. Я могла посещать магазины и гулять на пляже. Мне разрешили встречаться с некоторыми старыми друзьями. Время текло, а сердце лишь глухо ухало у меня в груди.

Спустя шесть месяцев портлендский комитет эвалуации постановил, что я готова получить пару. Тогда как раз подписали Акт брачной стабильности, и система начала развиваться. Мы с матерью отправились в ЦОПО («Центр организации поисков и образования»). Впервые после Бостона я ощутила некий интерес. Только он имел тревожный оттенок. Это было нехорошее возбуждение, от которого у вас ноет под ложечкой, а во рту появляется привкус рвоты.

Страх.

Я не помню, как мне вручили тонкую папку с моими результатами, но в памяти отпечаталось, как мы покинули здание и влезли в машину. Я сумела заставить себя открыть эту папку. Кэрол тоже была с нами — ждала на заднем сиденье.