Ханидо и Халерха
Шрифт:
На большое камлание Сайрэ пришел хорошо одетым, помолодевшим. На голове у него был новенький малахай, и под этим малахаем лицо, покрытое редкими волосинками бороды и усов, казалось благообразным, чинным — даже испорченный глаз как будто расширился. По всему было заметно, что Сайрэ чувствует себя чуть ли не в верхнем мире. Люди понимали его: ведь он, а не кто-то другой, встал на защиту детей, он поднял на ноги не одну тундру и по его призыву сейчас начнется такое неслыханное камлание — всего этого достаточно, чтобы переживать настоящее шаманское счастье, которое теперь останется с ним до конца жизни. Конечно, сейчас могут сказать, что он ошибся в
Но неужели Сайрэ не готов постоять за себя?! Наверняка духи его окрепли, и он теперь способен узнать куда больше, чем узнал год назад.
Между тем Сайрэ действительно знал больше других и был уверен, что опрокинет даже шамана с Ясачной. Кто видел, как Мельгайвач менялся с Эргэйуо ножами? Никто. А он видел, и, если что, Мельгайвач признает это… Сейчас Сайрэ, однако, вовсе не думал о доказательствах своей правоты, которые можно предъявить и без камлания. Он удивлялся своей способности угадывать связь происходящего с прошлым, и угадывать быстро, без подготовки. Ведь в тот день, когда он шел за Нявалом, он не думал ни о чукотском шамане, ни о Потонче, ни о несчастной красавице Пайпэткэ. Полусонный, он думал о своей жизни и старости, о том, что делает людям добро, а остается бесславным и бедным. И только потом его озарило: после камлания стал говорить, и слова сами собой сплели прочную сеть, именно тут вспомнился случай с обменом ножами и всплыло красное, довольное лицо Мельгайвача, с улыбкой сказавшего что-то полоумному парню, который радостно и опасливо схватил нож с белой ручкой… Нет, к Сайрэ приходит настоящее вдохновение, он — настоящий шаман.
Придет вдохновение и теперь; что подскажет оно — неизвестно, но он чувствует в себе силу, уверенность…
Став ногами на землю, Ханидо и Халерха даже не обратили внимания на людей, жадно, со всех сторон глядевших на них. Звон колокольчиков наряженного шамана был важнее всего на свете, и оба они потянулись руками к блестящим игрушкам. А когда рогатый, бледный шаман, как свирепый бык, недовольно повернул к ним лицо — они дружно захохотали.
Тут, однако, заткнули онидигил, и тордох сразу погрузился в потемки. И пока глаза людей привыкали к темноте, в наступившей тишине вдруг раздался пронзительный плач, такой же дружный, каким был и смех.
Тугой и звонкий гром нагретого бубна заглушил детский плач.
Камлание началось.
Гусиный прерывистый крик огласил огромный тордох. Крик неожиданно оборвался, и словно другой человек очень спокойно запел протяжную песню каюра. Но песня тянулась недолго: шаман прыгнул, затрясся, рассыпав отчаянный звон колокольцев. Звон смешался с рычанием, и все это слилось с грохотом бубна. Нагнетать звуки дальше было нельзя, и шаман, наверно, хотел снова запеть, но его опередил отчаянный плач детей. Халерха не плакала, а визжала. Ханидо хрипел, вырываясь из рук отца. Токио встал.
— Нюхать! — сказал торопливо он. — Шаман будет девочку нюхать.
Огромный рослый Ланга, оберегавший шамана, бросился к Хулархе и прямо-таки отодрал от него цепкую Халерху. Рогатый старик быстро обнюхал девочку, поймал ее руку, разжал ладошку и плюнул в нее.
— Сомкни ручку — в ней большая силища, — сказал он и отскочил в сторону, прыгнул, завертел головой, заколотил в бубен.
Старик Хуларха, завороженный происшедшим, прижал к себе дочь и крепко обхватил ее кулачок пальцами — словно в нем была великая драгоценность, а несмышленый ребенок может ее потерять. Видя, что с девочкой что-то делают в темноте, Ханидо стал извиваться, хрипеть
А камлание продолжалось. Мало кто из людей знал якутский язык, но понять шамана с Ясачной не смогли бы даже сами якуты — шептал он неслышно, приговаривал, заклинал скороговоркой, а пел медленно, уродуя и разрывая слова. С трудом удавалось сообразить, что вот он поднялся в верхний мир, вот подзывает своих духов и объясняет, что надо им делать.
Куриль сначала следил за ним пристально, с подозрением; он даже улыбнулся, прикрыв рот ладонью, — было смешно смотреть, как кривляется, прыгает, скачет неуклюжий, длинный старик, слишком умный для такого кривляния. Но когда он заметил на его губах пену — закрыл глаза, надолго закрыл, — и задумался. Кто знает, может, действительно человек, распалив себя до настоящего бешенства, способен мыслить как-то иначе и видеть то, чего не видят другие?
Открыл он глаза, когда люди вскрикнули от испуга: шаман упал на веревку, которую изо всех сил натягивали Пурама и Хурул. Широкоплечий Ланга и крепкий мужик Микалайтэгэ схватили его, начали поднимать, но старик бился в судороге; как прирезанный олень, он дрыгал одной ногой в воздухе, а правая рука продолжала конвульсивно взмахивать колотушкой.
Но это не оказалось концом. Шаман вдруг ожил; словно проснувшись и вспомнив о деле, он метнулся, прыгнул, загоготал, закричал нечеловеческим голосом — но очень быстро обмяк и, опустив руки с бубном и колотушкой, сказал:
— Посадите меня…
В темном и душном тордохе наступила долгожданная тишина. Раскинув ноги и уронив на грудь голову, старик тяжело дышал. Так он сидел очень долго, пока наконец не попросил:
— Рыбьей крови… дайте попить.
В тордохе совсем исчезли звуки — даже дыхания и шуршания одежды не стало слышно: сейчас шаман начнет говорить.
— Следы девочки… обнаружил я вокруг вашего стойбища, — объявил старик, отдавая опустевшую медную кружку, — они смешаны со следами… шамана-чукчи… Но Мельгайвач… не виноват. Зря на него злитесь… Воображение вас… обманывает… не настолько он кровожаден, чтоб убивать… невинных детей… Не Мельгайвач нашел духов — они сами… нашли его. Они нападают от его имени и следы оставляют его. Но он не знает… Такие духи… Если же вы будете обижать этого человека, то он рассердится, разозлится, а злость его превратится в крылья духов, и тогда духи сделают все, что задумает он. Не трогайте больше Мельгайвача.
Эти слова были такими неожиданными и такими понятными, что тишина сразу же нарушилась общим говором. Каждый судил по-своему.
— Хм, хорошо сказал, хорошо сказал, — бубнил себе под нос Сайрэ, ни к кому не обращаясь. — Но духов не удушил. Почему же не удушил?
Верхнеколымский шаман, не вставая, отполз назад, к Курилю.
— Тяжко камлать с дороги, — пожаловался он по-простому.
Куриль подался к нему:
— Спасибо тебе, хайче. Правда твоя облегчит души людей.
Народ судачил, а индигирский шаман уже переодевался и отдавал распоряжения. Как все ламутские шаманы, он потребовал перед камланием исполнить его условия. Сейчас надо было убить двух собак, кобеля и сучку, и захоронить их под скалою едомы. Для этого дела нужен был человек, и он быстро нашелся: Пурама бросил веревку, перешагивая через сидящих, пробрался к двери, с кем-то поговорил и сказал, уходя:
— Все сделаем быстро и точно.
А пока завернули полы двери, впустили в тордох свет и воздух. Синий угарный дым пластом потянулся наружу.