Ханидо и Халерха
Шрифт:
Он сел на яэттэк и огрел каргинов вожжами.
Куриль не проводил его взглядом. Он опустил голову, зачем-то обошел свою нарту и вдруг недоуменно пожал плечами.
— Никак нельзя с ним дружить, — сказал он, решив оправдаться перед Пурамой. — То и знает, что набрасываться из-за спины. А ведь не прав! Какой же я жадный, а?
Пурама вынул изо рта трубку:
— Я тоже так думаю: неверные он слова говорит. Три шкурки не могут такое наделать. Когда Нявал в грудь стучал, тут была правда…
Это был какой-то
— Что? Какая там правда еще? — грубо одернул он шурина, забыв, что теперь с ним разговаривать надо иначе.
— Такая, — спокойно сказал Пурама. — У дикого оленя есть гордость, у мыши. У комара, у мошки только нету ее. А человек — не мошка…
— Ладно меня учить, — оборвал его зять, все поняв, как есть.
Он сел на нарту, зло скрутил вожжи петлей и стегнул оленей.
И рассыпалась дружба троих победителей.
Донельзя злым ехал теперь голова юкагиров. А когда увидел впереди яранги и дым над одной из них, совсем рассвирепел. Это было зимовье шамана Каки.
В зимовье у чукотского богача шамана своих было четыре яранги: три принадлежали ему самому и трем его женам, в четвертой, маленькой, обитали прислужники и вдовцы-оленеводы. Кака постоянно жил в одной и той же яранге, он всегда топил ее — любил пить у огня. Сюда же он приглашал и любую из жен.
Занесенные снегом, жилища чукчи ничем не отличались сейчас друг от друга, и хоть Пурама все-таки безошибочно угадал ярангу Каки, подъехать к ней незаметно, захватить шамана врасплох было никак нельзя. Незаметно подъехать не удалось бы даже и ночью: огромная свора собак подняла такой лай, что не только спящий, но и смертельно пьяный вскочил бы на ноги.
Но Кака в этот день не был пьян. Еще вчера чутье подсказало ему, что надо быть трезвым. И он благоразумно вышел встречать гостей — он приготовился к этой встрече.
Огромный даже возле крутого скоса высоченной яранги, шаман остановился у самой двери. Вместе с приближением жданных гостей Кака корежился все больше и все отвратительней. Он растрепал волосы, вытянув их из косы, потом начал медленно разводить в стороны локти; он изгибал шею и поворачивал голову вбок и вверх, устремляя взгляд чистого глаза в небо, а глаза с бельмом — в тундру, навстречу упряжкам. Наконец он растаращил пальцы и обнажил красные десны.
Когда упряжки остановились против него, к ним бросился ловкий прислужник. Куриль, однако, резко остановил его:
— Пошел от оленей, холуй разбойника!
— Алерской ту-ундры прави-итель, всех диких звере-ей повелитель, — провел с издевкой Кака, подражая шаману-якуту, который давно приезжал в Улуро на большое камлание. — С крестом к шаману приехал? Некуда больше ехать, наверно? Из-под шаманской важенки молока жирного
Поладнее усевшись на нарте, Куриль вынул кисет и трубку.
— Сейчас народу соберется побольше — я тебе объясню, зачем я приехал, — спокойно ответил он.
— Га! Га-га-га! — негромко засмеялся Кака, тряся животом. — Келе, духи мои, жены и дети духов моих, спасите меня: лысый божий сын хочет меня проглотить. А горло — в петле!
— Не кричи, не кривляйся: я тебе не простолюдин из дырявой яранги, — сказал с угрозой Куриль, видя, что начинает собираться народ. От нахальства шамана, от оскорблений, от ссоры, которая началась вот так — на улице, голова, но особенно лицо его горели огнем, и он величайшим усилием воли сохранял выдержку. — Проглочу. И еще как! И келе тебя не спасут. А горло тебе перехватил я, а не ты мне. Хочешь — спасу? Пойдем торговаться.
— Ги-иги-ги… — вдруг тонким голосом опять захохотал шаман. — Он меня запугать хочет и тут же спасти! А за это я должен Косчэ расшаманить. Га-га-га… Живот от смеха бурчит. Никого не боюсь я — ни тебя, ни исправника, ни бога, которого нет, ни чертей и ни духов. Мои духи сытые, как быки, сильные, как медведи, и собак у меня много — вон сколько собак у меня…
Что было делать? При людях сказать ему несколько слов, от которых он быстро опомнится? Горячий Ниникай поступил бы не так — дал бы в зубы ему, втолкнул бы в ярангу…
— Я приехал к тебе одну тайну открыть, — как можно спокойнее проговорил Куриль. — Ту тайну, которую сообщила мне Тачана перед смертью…
— Что? — испугался Кака, однако опять засмеялся. — Перетявкать собак моих захотел? Так я их сейчас натравлю. — И, повернувшись, Кака скрылся в яранге…
Куриль растерялся. Но с ним был Пурама, который приготовился еще и не к такой встрече. Пурама вскочил с нарты и бросился вслед за шаманом. Куриль поднялся и решительно шагнул в высокую дверь-занавеску.
Кака не дошел до полога — обернулся. В чоттагине [101] , кроме него, никого не было.
Быстро, дрожащей рукой Куриль вынул из кармана бумагу, перевязанную толстой ниткой. Это была последняя бумага от исправника, полученная еще до поездки в Среднеколымск; что в ней было написано — требование по ясаку или просто вызов в острог, — Куриль не знал и возил ее в кармане затем, чтобы перехватить Потончу и попросить его прочитать слова.
— Тебе придется ехать со мной, — сказал он, разворачивая листок с фиолетовым орлом внутри колеса — печатью. — Если не хочешь со мной договориться, то придется ехать в Среднеколымск.
101
Чоттагин — общая часть яранги (чукот.)