Ханидо и Халерха

Курилов Семен Николаевич

— Сирайкан старуха! — чуть не подпрыгнул на месте старик. — Что ты болтаешь там! — он откинул дверь и на четвереньках юркнул в тордох. — Грешные слова говоришь, безумная. Хайче, огонь Мэру! Моя старуха настоящая дура…

Мешать человеку во время кормления огня, однако, нельзя, и старик застонал.

Пурама не ушел. Он дождался конца кормления, а вместе с этим и конца ссоры.

— Бабушка Лэмбукиэ, выйди наружу поговорить, — попросил он.

— Что Пурама скажет? — вынула старуха изо рта

трубку. — А чего не в тордохе сказать? Заходи.

— Лопата есть у тебя?

— Лопата? — глаза Лэмбукиэ с неодинаково нависшими веками сверкнули белками, а рука с трубкой начертила в воздухе перед грудью крест.

— Нет, что ты, старая! Совсем другое сказать пришел. Думаю, жива, может, девчонка еще. Не духи беду принесли, не от духов и помощи жди. Волчьи норы хочу на холме расковырять. Да одному тяжело. Хожу вот — людей зову. Пойдем и ты, Лэмбукиэ!

— А я не мужик. И какая копальщица я! — старуха протянула сухие морщинистые руки, но быстро убрала их. — На грешное дело зовешь! Холм копать, пробивать землю. А бог?

— Грехов на нашем стойбище мало? — вмешался старик. — Ты еще живым хочешь войти в нижний мир…

— Грехи, грехи! — разозлился Пурама. — А кто из юкагиров толком о боге что-нибудь знает? Будет церковь и поп — тогда и узнаем, что грешно, а что нет. А если не знаем, то за что же будет наказывать бог?.. Все пойдем. Может, девчонка в норе задыхается. За спасение, думаю, бог не накажет… Пойдете вы — и другие пойдут.

— Как ты сказал? От человека беда пришла? — спросила Лэмбукиэ и другим голосом пробормотала: — Я на Сайрэ всю жизнь косо гляжу…

— Оттого и косая, — вставил старик.

— Косая, да не слепая…

Дымы над стойбищем потихоньку начали исчезать, и люди с роговыми лопатами, пешнями и топорами потянулись к холму. Старики шли молча, воровато оглядываясь назад, будто прося прощения у своих очагов, молодые тоже молчали, поглощенные ожиданием чего-то неожиданного, может быть, страшного, а детвора, запуганная стариками, жалась к матерям и отцам.

Пурама и Нявал решили раскапывать старые волчьи норы, заваленные мусором и сохлым бурьяном. Оба в свое время играли здесь и потому знали, что именно тут можно спрятаться. Они взяли лопаты, разом перекрестились — и ударили выше одной и той же норы. Грудка глины обрушилась.

— Это птичка клюнула, это птичка сделала! — проговорила выскочившая вперед шаманка Тачана. Она бросилась к другим мужчинам, начавшим рыть землю, и снова проговорила: — Это птичка сделала, это птичка клюнула. — Шаманка заклинала духов не беспокоиться и не злиться.

То, что увидели люди, когда мусор был раскидан, а старые волчьи норы раскопаны, никому из них и во сне не снилось. Там, в глубине холма, оказался настоящий песцовый город. В стойбище, наверное, не было человека, который в детстве не играл бы на этом холме, но никто и подозревать не мог, что внутри он дырявый, как оленье легкое. Ходы пронизывали его и так и сяк, пересекались,

образуя большие ямы, расширялись, раздваивались. Увидев этот странный подземный мир, люди сперва оторопели, но потом с новой силой, с азартом взялись за дело. Никто уж не сомневался, что девочка где-то здесь.

Боязнь натолкнуться на мертвую и желание скорее помочь, если девчонка жива, сделали людей непохожими на себя. Они копали и рубили землю со злостью, с остервенением. Многие из них не так давно молились огню, думали только о духах и боге, но сейчас живой человек — Пурама — был для них и умней, и нужней любого шамана. Какой шаман подсказал бы, какой решился проломить нижний мир?! Правда, вслух говорили, что Пураму вразумил бог.

Почуяв, что люди напали на верный след, старик Хуларха побежал в стойбище за женой. Однако вернулся, смекнув, что жена тут же умрет, если дочь найдут мертвой.

Но Чирэмэде уже и без него обо всем сказали — и она сама кое-как добралась до холма.

Увидела Чирэмэде развороченный холм и дружно работающих людей — схватилась руками за голову, закричала не своим голосом:

— Не надо, не надо больше копать! Маленькая она, маленькая, а яма такая большая… Зачем ей такая большая могила?

Ноги у нее подкосились, и она упала, начав биться в судороге.

Ее подхватили и поволокли в стойбище: живого человека нельзя нести на руках — поднятый, он похож на покойника.

Взрослым с охотой помогали мальчишки. Они залезали в норы, исчезали там, кричали, звали Халерху, а когда выбирались наружу, — говорили взрослым, надо копать дальше или не надо. С ног до головы был измазан глиной и сынишка Нявала. Старик не щадил Ханидо: он заставлял его пролезать в узкие норки и часто вытаскивал обратно за ноги. Старику очень хотелось, чтобы именно его сын, а не чей-либо другой, первым нашел девочку. Человек темный, забитый до крайности, он, однако, хорошо понимал, что к чему. По его разумению, Халерха не должна умереть, потому что все норки в конечном счете выходят наружу, и дышать под землей, стало быть, можно. Ханидо предрекли большую судьбу, и кому, как не Ханидо, обрадовать стойбище. Да и Чирэмэде перестанет скулить, что его сын родился на погибель се дочери.

Старался отец — и не замечал, что парнишка давно уже хнычет. Там, под землей, Ханидо звал Халерху не с надеждой, а с настоящей злостью. Но ведь это же под землей! А если он вылезет, то принимался усиленно ковырять пальцем в носу и скрывал слезы.

Когда дело подошло к сумеркам, а холм был порядком распотрошен, надежды погасли. Люди крепко устали. Начали говорить о неудаче, о том, что надо возвращаться к своим очагам. И тут вдруг обнаружилось, что исчез Ханидо.

Нявал отмахнулся: сын, видимо, проголодался и убежал в стойбище. Однако неожиданно среди людей появился куда-то уходивший старик Хуларха, который остановился над ямой и, покачав лысой коричневой головой, проговорил: