Ханна
Шрифт:
— Ты не поверил, что мы встретились случайно?
— Это зная-то тебя? Да ни на секунду.
— А я и не заметила…
— Ну, с тобой такое не часто случается.
— Тадеуш, а что было бы, если бы я не наврала тебе тогда, в Варшаве? Как ты говоришь, не усложняла простые вещи?
— Не знаю.
— Да нет, ты все определенно знаешь.
— Хорошо! Мы с тобой поженились бы к концу моего курса в университете. А может, и раньше. Ты бы не уезжала в Австралию, у тебя не было бы других любовников, кроме меня, и мы жили бы в Варшаве. Я бы стал адвокатом, в перерывах между процессами писал бы что-нибудь, и у нас с тобой были бы дети.
— И мы не потеряли бы зря эти годы.
Она тихонько заплакала: "А ведь он прав, Ханна, тысячу раз прав!"
— Ханна,
— Они у нас еще будут.
— Дети?
— Да. Самое меньшее — трое.
— Ты уже, конечно, знаешь даты их рождения и их пол. Или этого ты не можешь рассчитать?
— Я привыкла все планировать, так уж я устроена.
— Никто в мире не знает этого лучше меня.
И он снова потянулся к ней, хотя она и не переставала плакать, а может быть, как раз именно поэтому.
Наутро пошел снег, и из окон их комнаты (в которой им суждено провести целых четыре дня) они смотрели на неподвижную гладь озера, кое-где уже покрытого льдом. Ханна думала: вот уже десять лет — с того самого момента, как уехала из своего местечка, — она ни разу не проводила дни вот так, без работы, ничего не подсчитывая, не думая о деньгах, которые могла бы получить. И — наплевать. Это было совершенно новое, удивительное для нее ощущение, и ей было немного стыдно за себя.
"…Да, но сейчас ты счастлива, так счастлива, как не смела даже и мечтать…"
— Ну и как долго, Ханна?
Вопрос застает ее в тот момент, когда она подносит к губам чашку кофе. Эта чашка, как и весь сервиз, сделана мастером Гинори недалеко от Флоренции, в местечке Дочия. Сервизу более ста лет, а что до кофейника, то это настоящее произведение искусства.
— Что — долго?
— Ты ведь не прекратишь заниматься делами. — (Это не вопрос, а скорее констатация.) — Сколько времени ты пробудешь здесь?
"Вот и приехали". Она ставит чашку на стол.
— Если бы я была мужчиной, Тадеуш, разве меня попросили бы бросить работу?
— Я тебя об этом не прошу, да и никогда не попрошу ни о чем подобном.
— Меня ждут в Нью-Йорке к 15 февраля. До этого — открытие филиалов в Риме и Милане. По той же причине мне нужно побывать в Мадриде и Лиссабоне. Затем заеду в Берлин" Париж и Лондон и сразу же — в Америку.
— А мне, между прочим, вовсе не хочется быть "сопровождающим лицом".
— Но ты ведь писатель.
— Я пытаюсь стать им. Может быть напрасно, а может быть и нет. Как знать. — Он улыбнулся и продолжил — Ханна, не вздумай принять это за первую семейную сцену. Мы ведь оба прекрасно знали, что нам не миновать такого разговора.
— Но с ним можно было бы подождать.
— Вот я и спросил тебя: как долго? Не стану же я таскаться за тобой из поезда в поезд, из отеля в отель. Если я хочу стать писателем (предположим, что я на это способен), то мне нужно работать в спокойной обстановке, чтобы у меня под рукой всегда были мои книги.
— Этот дом так же принадлежит тебе, как и мне.
Они оба вдруг вспомнили слова, которые он произнес в первый вечер пребывания здесь: "Жить с тобой — это безумие, почти что самоубийство". Он мог бы и сейчас повторить их, и она это прекрасно знала. Она ответила бы на них тысячью обещаний и клятв, но опять же они оба знали, что все это ни к чему не приведет. Ей только и оставалось сказать:
— Давай попробуем, Тадеуш. Несмотря ни на что.
— Давай.
— Ведь из-за этого ты и не решался приехать ко мне?
— Да.
— Это единственная причина?
— Клянусь.
— Ну а если бы я тебе не написала?
"…Если бы ты, Ханна, попыталась заманить его в ловушку с помощью, к примеру, какого-нибудь издателя, то он бы мгновенно понял и ты бы навсегда его потеряла. Написать и предоставить ему самому принять решение — это было самое умное, что ты когда-либо сделала!"
— Не отвечай, пожалуйста! Будем считать, что я тебя ни о чем не спрашивала. Согласен?
— Согласен.
— Ты закончил свою пьесу?
Он вновь улыбнулся.
— Если верить директорам театров, которым я ее предлагал, то — увы — нет. — И тут же улыбка словно стерлась
— Я люблю тебя. Ты будешь переписывать пьесу?
— Вряд ли. У меня другие планы.
Он заговорил об этих планах. Ханна почувствовала, что она словно прикасается к другим мирам, — то же ощущение, которое возникло у нее при чтении его поэмы. Во всяком случае, уже через час между ними установились спокойные, доверительные отношения, которые будут продолжаться и в последующие дни. Он рассказывал ей придуманные истории, и каждая из них представляла в зародыше пьесу, новеллу или роман. У него в голове целая вселенная, полная интересных персонажей, которых он очень увлекательно описывает. Слушая его, она то плачет, то смеется. Сейчас, под впечатлением его рассказов, она вновь, годы и годы спустя, открывает в нем того Тадеуша, которого знала в детстве. В общем, она никогда в нем не ошибалась, что бы по этому поводу ни думали Мендель и другие. (Правда, Мендель отказался от дурных мыслей по поводу Тадеуша, "а ведь это, черт возьми, настоящий подвиг с его стороны, он любит тебя и ревнует тебя к Тадеушу. Милый Мендель…") Действительно, Тадеуш в некотором смысле умнее и утонченнее ее. Ведь ее никто и никогда не разгадывал так, как он. "Разница между ним и мною в том, что я знаю многие вещи еще до того, как он о них мне скажет, а он знает даже то, о чем я еще не успела подумать". Ну а то, что он мужчина, а она женщина, вовсе ничего не значит. "Я не думаю, чтобы он комплексовал по этому поводу. Хотя, Ханна, если бы вы поменялись ролями и он занимался бы тем, что вел дела и зарабатывал деньги, то все считали бы это нормальным. Это было бы в порядке вещей. Хозяйка остается дома поддерживать огонь в очаге, как весталки в Риме, готовить еду, рожать детей и растить их в ожидании возвращения из похода хозяина и господина. Только вот беда-то в том, что в поход отправляешься ты, а ему уготована роль весталки, и это чертовски опасно, как сказал бы Мендель…".
Она предполагала провести вместе с Тадеушем целый месяц. Это был у нее первый столь длительный перерыв в работе За десять лет. От этой жизни она ждала чуда, и она его получила. Она получила даже больше того, на что надеялась. И не только из-за необыкновенного физического удовольствия. ("По сравнению с Тадеушем даже Андре никуда не годится. Я ведь люблю Тадеуша, а Андре я не любила. Видимо, чувства здорово помогают в этом деле. А вот в Австралии я так не думала. Я снова учусь…") Ей открылись радости от пребывания рядом человека, которого ты любишь; от молчания вместе; от своеобразного знакового кода, который неизвестно как устанавливается между двумя любящими людьми и секрет которого знают только они; от взгляда, которым ты обмениваешься с тем, кого любишь, за завтраком, или от его присутствия рядом с тобой в комнате, погруженной в сумерки; от нового для нее чувства интимной близости, возникающей вдруг днем; даже от уверенности, что ты живешь на свете и что у всего у этого будет продолжение. Ни с кем до сих пор Ханна не испытывала ничего подобного. Даже с Андре. Разумеется, она не раз и не два спала с ним, но их связь была скорее сожительством без последствий, просто ей с ним было лучше, чем с другими…
Кроме всего прочего, ее охватило чувство триумфа: она наконец была вместе со своим Тадеушем. Чего еще можно было желать?
"…Деньги тоже станут для тебя проблемой. У Тадеуша их, безусловно, негусто. Сколько мог зарабатывать секретарь бывшего посла? Уж куда меньше, чем ты. И чем дальше, тем эта разница будет заметнее. Если только он не научится загребать сотни тысяч как писатель. Это было бы очень желательно. Может ли писатель стать богатым? Некоторые — да: папаша Гюго, насколько я знаю, был не беден, да есть и другие примеры. Конечно, он может стать знаменитым, и это все компенсирует. Хорошо, если бы не о нем говорили как о моем муже, а наоборот: "Ханна? Ах да, жена писателя!" Это сразу бы нас устроило. Хотя… Когда ты входишь в любой из твоих филиалов и все замолкают, тебе ведь это и самой приятно, а?"