Ханс Кристиан Андерсен

Гренбек Бо

В Берлине он посетил другого великого романтика — Шамиссо. У Андерсена было рекомендательное письмо от Х.К. Эрстеда, и ему был сразу оказан радушный прием. Шамиссо знал датский язык и впоследствии перевел на немецкий некоторые стихотворения Андерсена. Через него Андерсен познакомился со многими литературными знаменитостями. И конечно, он старался почаще ходить в театр.

Вернувшись в конце июня домой после пяти-шестинедельного путешествия, он с невероятной быстротой написал путевые заметки и в сентябре издал их под названием «Теневые картины путешествия в Гарц, Саксонскую Швейцарию и т. д. летом 1831 года». И критика, и читатели очень хорошо встретили их, а зная, что в следующем сезоне (1831/32) у него приняли две пьесы для постановки в Королевском театре, можно с радостью сказать, что судьба благоволила к двадцатисемилетнему поэту. Все рисовалось в радужном и многообещающем свете.

* * *

Но на душе у Андерсена было далеко не так светло. Еще годом раньше в его жизни произошло событие, которое захватило и глубоко потрясло его. Путешествуя летом 1830 года по Фюну, он попал в Фоборг, где собирался навестить школьного товарища

Кристиана Войта, сына состоятельного местного купца и судовладельца. Встреча друзей была радостной, но самое главное, Андерсен познакомился с его сестрой Риборг Войт, очаровательной девушкой с темными глазами и приятным характером, на год младше Андерсена. Они сразу нашли общий язык, она много читала, знала и его стихи, им было о чем поговорить. За то недолгое время, что он пробыл в городе, они каждый день встречались в доме ее родителей или на прогулках по окрестностям, и их взаимная симпатия быстро росла. Он был счастлив в ее обществе, но, несмотря на это, как он рассказывает в «Книге жизни», по вечерам, оставаясь один в своей комнате, ощущал в себе непонятный страх. Он охотно проводил время в семье Войтов но чувствовал непреодолимое стремление покинуть ее. Эта странная боязнь быстро победила в нем все остальные чувства; через несколько дней он внезапно распрощался и вернулся в Оденсе, где понял, что влюблен! По-настоящему влюблен! Это было, конечно, значительное открытие для молодого человека, но у Андерсена оно моментально превратилось в проблему. Впервые в жизни он почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Любовь! Великая любовь! Она повергла его чуть ли не в панику. Это было нечто выводящее его за рамки собственной личности, его мечтаний и стремлений к переживаниям, чуждым его робкому существу, оно могло иметь практические последствия, которые его страшили. Связать себя на всю жизнь — он был в ужасе. Ибо помолвка и брак означали необходимость найти службу или другой буржуазный способ существования, означали упорядоченную жизнь и тем самым отказ от всякой свободы передвижения. Птица в клетке — неприятная мысль для такой богемной натуры, как он. Смутно он подозревал, что обычные в буржуазной семье обязанности помешают ему оставаться верным своему призванию и следовать тем побуждениям, которые так настойчиво вмешивались в творческий, артистический ум. Вероятно, он подозревал также, что в повседневной жизни при своем нервном характере не смог бы вынести рядом с собой другого человека — человека, который требовал бы внимания и любви.

Это была трудная дилемма. К счастью, оказалось, что Риборг уже отдала свое сердце другу детства из родного города. Но дело осложнялось тем, что ее родители были против такого брака, а ее поведение с Андерсеном указывало на готовность порвать прежнюю связь. Они несколько раз встретились осенью в Копенгагене, но он, казалось, инстинктивно избегал разговора наедине, который мог привести к определенному признанию с его стороны, и в конце концов он написал ей письмо, где горячо уверял ее, что она одна у него в мыслях, что она для него все, но многократно упоминал о «другом», и о ее обещании ему, и о следующей из этого невозможности каких-либо отношений между ними, и у нее, вероятно, создалось впечатление, что с его стороны все это несерьезно. По сути, так оно и было. Едва ли он решился бы свернуть с пути к той цели, к которой, как он чувствовал, ведет его призвание и которая беспощадно требовала его целиком.

Трудно сказать, завоевал бы ее Андерсен, если бы немного больше постарался? Во всяком случае, она вышла замуж за человека, которым увлекалась еще в детстве, а писатель остался с горько-сладким чувством того, что встретил любовь и она принесла ему горе.

Последнее, несмотря ни на что, оказало на него положительное воздействие. Разочарование обострило эмоциональное восприятие, что всегда необходимо художнику-творцу. Следует добавить, что как раз в эти десятилетия несчастная любовь была в моде среди молодых поэтов. Теперь Андерсен испытал ее и приобрел опыт, которого у него до тех пор не было; он получил. — правда, дорогой ценой — удовлетворение от сознания, что и в этом отношении он «настоящий поэт». Но знаменательный эпизод глубоко захватил его. Известные любовные стихотворения (например, «Темно-карих очей взгляд мне в душу запал» [27] и «Ты мыслями моими овладела») написаны в это время, и он никогда не забыл Риборг Войт.

27

Г.Х. Андерсен. Собр. соч. в 4-х томах, т. 3, с. 485.

* * *

В то же время у него были и другие, более прозаические разочарования. Критики постепенно стали менее любезны, чем поначалу, когда стремились поощрить его как юного начинающего поэта. Они неизбежно находили то один, то другой недостаток в его все более обширном творчестве. К числу самых строгих критиков относился необыкновенно плодовитый, вечно что-то пишущий Кр. Мольбек, известный своей педантичностью и придирками к орфографии; говорили, что в его жилах течет больше чернил, чем крови. К его невероятно разнообразной литературной деятельности относилось рецензирование в «Ежемесячнике литературы»; а в 1830 году, после смерти Рабека, он стал цензором в Королевском театре. Но самым большим критическим даром обладал автор водевилей Й.Л. Хейберг. В 1828 году он был принят в театр переводчиком и драматургом, но еще за год до этого начал издавать упоминавшийся ранее литературный журнал «Копенгагенская летучая почта». Его требования к современным писателям были таковы; последовательность в плане произведения и основательная проработка всех деталей. В борьбе за истинное поэтическое искусство против дилетантства он скоро приобрел оруженосца в лице Хенрика Херца^{44}, который в 1830 году произвел фурор своим стихотворным памфлетом «Письма с того света», где высмеивал поэтов, небрежно относящихся к

форме. Не прошел он и мимо Андерсена. Тот узнал, что является слишком легкой добычей для своей неуемной фантазии, что он писатель незрелый и небрежный и делает грубые ошибки в языке. Последний упрек ему неоднократно доводилось слышать от Мольбека и других. Андерсен не выносил критики. В то время он был болезненно обидчив, и его смешанная со страхом ненависть к критикам вообще и к Мольбеку в частности скоро привела его к убеждению, что критика только убивает поэзию, — мнению, которого он не изменил почти по конца жизни.

С театром тоже было сплошное огорчение. К несчастью, он непременно хотел писать для сцены, собственно говоря, не имея к этому настоящих способностей. Его рвение можно понять, зная, что Копенгаген того времени рассматривал Королевский театр как оплот поэтического искусства: признанным поэтом был тот, у кого успешно шла пьеса. Но Андерсен слишком усердно пытался произвести на свет хоть что-нибудь, пригодное для подмостков, и нельзя упрекать дирекцию, постепенно уставшую от его разнообразных, но, по мнению и Мольбека и Хейберга, небрежных, наспех написанных драматических произведений. Некоторые из них были приняты, но столько же возвращались для доработки или просто потому, что никуда не годились.

Какой толк, что критика все же говорила много приятных слов о его поэтических сборниках этих лет — 1830–1833 — и что ему был оказан великолепный прием, когда летом 1832 года он посетил Сорё, Оденсе и поместье Нёрагер. Письма к преданным друзьям полны жалоб: никто его по-настоящему не любит, едва ли он когда-нибудь снова будет писать стихи, наверное, он скоро умрет, и это будет только к лучшему. Вдобавок он пережил еще одну несчастную любовь, а именно к Луизе Коллин, младшей дочери статского советника, которой было в то время семнадцать лет. В письмах к ней он пишет, как он несчастен. Одно из них (27 октября 1832 года) кончается словами: «Я чувствую себя больным, больным душой; у меня нет сил жить, меня ничто не радует, ничто не волнует; мечты моей юности были и остаются мечтами, я чувствую, как увядаю в болезни и одиночестве… Я испытываю к вам огромное уважение, глубочайшее доверие, ведь я один на свете и мне не за что уцепиться. Будьте счастливы; уже далеко за полночь, я не смею больше писать. Когда сердце полно скорби, ему легче говорить о своей боли, и это ничуть не забавно. Ваш брат душою Андерсен». Типично андерсеновская самоирония в конце заставляет подозревать, что эта страсть не затронула его так глубоко, как чувства, которые он испытывал к Риборг Войт. Возможно также, дело было не только в том, что потребность в любви заставила его с глубокой почтительностью мечтать о дочери своего благодетеля, которую он знавал ребенком, но также и в том, что в своем угнетенном душевном состоянии он искал — и потому нашел — кого-нибудь, о ком можно было скорбеть и страдать. Во всяком случае, любил он безнадежно, девушка была уже фактически помолвлена с другим, он скоро утешился в своей печали, и любовь перешла в сердечную дружбу с Луизой и ее избранником.

Но какими бы незначительными или нелепыми ни казались нам сегодня горести и беды Андерсена, его дурное настроение было вполне реально. И вызывалось оно не внешними, а внутренними причинами. По-видимому, он достиг критической точки в духовном развитии. Живой ум и быстрое перо сразу же, с самого начала его поэтической карьеры в 1828 году, снискали ему славу одного из самых многообещающих молодых поэтов на копенгагенском Парнасе, а в последующие годы он гнался за успехом, стараясь писать как можно больше. Но нельзя всю жизнь оставаться молодым и многообещающим, и некоторые критики постепенно дали ему понять, что пора уже создать что-то новое и серьезное. Он и сам это чувствовал. Он замечал, что истощил свои духовные ресурсы. Но в его привычном окружении черпать вдохновение было неоткуда. Он чувствовал, что, если не хочет духовно погибнуть, необходимы новые впечатления, более широкие горизонты. Пора было вылетать из гнезда.

Его склонности к путешествиям, вероятно, способствовало еще и то, что он чувствовал, и не всегда безосновательно, что над ним насмехаются и ему завидуют — не друзья, а общественность. Копенгагенская нетерпимость ко всему необычному и потребность издеваться над этим обернулась и против него. Людей забавляла его внешность и поглощенность собой; он был такой большой и странный, ему нужно задать хорошенькую трепку. И он замечал — или думал, что замечает, — что ему лично завидуют: почему он, долговязый, уродливый поэт, имеет такой успех?

Одно время он мирился с издевательствами, теперь они стали действовать ему на нервы.

Он давно уже лелеял планы отправиться в большой мир. Путешествие в Германию было как бы пробной экспедицией, оно разбудило его доселе скрытую тоску по дальним странам, потребность в переменах. И то, что раньше было жаждой путешествий, теперь стало духовной необходимостью. К сожалению, у нею самого не было достаточных средств, но фонд ad usus publicos [28] ежегодно выделял по ходатайству стипендии молодым художникам и ученым, которые таким образом получали возможность учиться за границей за счет общества и на благо родины. Они ехали, во-первых, чтобы приобрести новые знания и новый опыт, материал для будущей работы, а во-вторых, чтобы оторваться от привычных условий и тем самым обрести себя и новые взгляды на мир и людей. Самые разнообразные молодые таланты широко использовали эту неограниченную щедрость. В 1833 году стипендии получили три богослова, один юрист, четыре врача, два писателя, один учитель словесности, два музыканта, два живописца и один гравер по меди. А деньги были немалые. Стипендии хватало на год пребывания за границей, иногда и больше, при этом не нужно было экономить. Стипендиаты возвращались домой, полные новых идей и впечатлений, и тем самым способствовали укреплению контактов с Европой и снижению провинциализма, временами угрожавшего духовной жизни Дании.

28

Для нужд народа (лат.).