Ханс Кристиан Андерсен
Шрифт:
«Гадкий утенок» знаменит потому, что он убедительно рисует борьбу per aspera ad astra [46] , которую пришлось когда-то вести и самому писателю. Но неугасимую жизненность придают истории скорее неожиданные эпизоды из жизни уток, кур и других бессловесных созданий. Для уток пределы мира не распространяются дальше птичьего двора и канавки с лопухами; мир кончается у поля священника; там обыкновенная мама-утка никогда не бывала. На птичьем дворе нужно бороться за существование, и утятам предстоит этому научиться. Они должны остерегаться кошки и не попадать под ноги птичнице, когда она вынесет корм (кто она такая, утята не знают, и это им все равно); нужно держать лапки врозь, чтобы показать себя благовоспитанным утенком, и необходимо понравиться испанской утке, потому что она самая знатная особа в этом маленьком обществе. Герои думают и рассуждают понятиями, которые естественны в этой среде. Вылупившиеся утята ценятся по тому, умеют ли они все, что должна уметь каждая утка. Добрый знак, когда
46
Через тернии к звездам (лат.).
Маленький убогий домик, где живут у старушки кот и курица, — это другой, но столь же ограниченный мирок. Его жители знают только собственный дом и не считаются с тем, что вне его. Здесь царят такие правила: умеешь ли нести яйца, выгибать спину и пускать искры? Если нет, то не суйся со своим мнением. А плавать по воде и нырять — это вздор. Ни один из обитателей домика никогда не додумался бы до такого.
Герои-животные столь же разнообразны, как бывают люди. Честная мама-утка на гнезде отличается совсем иным темпераментом, чем утка, пришедшая ее навестить; у той уже есть некоторый опыт и наготове хорошие советы, и она оскорбляется, когда им не хотят следовать. Куриные и утиные проблемы дают повод для вражды и споров: кто получит угриную головку? Сколько нужно ждать, пока из яйца вылупится последний утенок? Умеешь ли ты вести себя на птичьем дворе?
В «Счастливом семействе» представлен другой уголок мира. Здесь тоже нет людей, мы находимся в зарослях лопуха у двух симпатичных старых улиток, и все, что мы узнаем в сказке, касается только их: семейная история, старания найти хорошую невесту своему приемному сыну и удачный результат этих стараний. Мы видим и переживаем лишь то, что могут видеть и переживать они. Им знакомы заросли лопуха и его обитатели: майский жук и дождевой червь, муравьи, комары и еще некоторые создания. Обо всем, что находится за пределами этого маленького мирка, они не имеют понятия, кроме барской усадьбы, где, как они слышали, аристократических улиток варят и кладут на серебряное блюдо. Но люди, вероятно, вымерли, думают улитки, раз о них ничего не слышно. Совершенно естественно, что почтенная чета считает себя центром мира, думает, что лопухи посажены специально для них, а усадьба для того и существует, чтобы они могли попасть на серебряное блюдо. Понятно и то, что улитки с домиками считаются более благородными, чем улитки без домиков, и что медлительность молодой улитки-невесты радует ее будущих свекра и свекровь; они с удовлетворением констатируют, что она хорошей породы.
Улитки думают не так, как куры, а куры не так, как улитки, потому что у каждого за плечами свой жизненный опыт. То же можно сказать и о героях «Навозного жука». Самодовольный, немного ворчливый жук уверенно чувствует себя в императорской конюшне, которая для него центр мира, а все остальное — излишки цивилизации. Чувствовать себя хорошо можно только в таких местах, которые похожи на конюшню. Годятся навозная куча или парник, но лежать на мокром холсте неприятно, потому что нет ничего хуже чистоты. А те существа, с которыми жук встречается по дороге, не знакомы с конюшней. Их представления о мире тоже ограниченны, но у каждого по-своему. Божьи коровки радуются красоте и запаху роз и лаванды в цветнике. Гусеница полна мыслей о том, как она заснет или умрет и проснется бабочкой. Лягушки хвалят свое отечество за чудесные дожди и сырость. Но наиболее восхитительная эгоцентричная фигура — это муха, прилетевшая в гости к привязанному жуку:
«Какая славная погода! — сказала она. — У вас тут можно отдохнуть, погреться на солнышке! Вам тут очень хорошо.
— Болтаете сами не знаете что! Не видите, что ли, я привязан?
— А я нет! — сказала муха и улетела».
В сказках о предметах мы встречаем то же, что в сказках о животных. Типична сказка «Воротничок». Она начинается с представления щеголя, которому принадлежит воротничок, но после трех строчек он исчезает из поля зрения, и мы видим все глазами воротничка. История реалистична, поскольку в ней не происходит ничего такого, что мы, люди, не могли бы наблюдать. Но события приобретают иное содержание: вещи встречаются в стирке — это происходит сватовство и отказ; ножницы с вытянутыми ножками — это прима-балерина, а слишком сильно они порезали воротничок не за счет неуклюжести того, кто их держит (ибо о нем воротничок ничего не знает), а потому, что ножницы рассердились на его назойливость и т. д. Физические события становятся встречей различных индивидуальностей. В конце сказки двумя ироничными обращениями к читателю нас снова возвращают в мир людей. Но в самой истории живет, сватается и бахвалится воротничок.
Большинство сказок о предметах реалистичны в том же смысле, что «Воротничок». В «Пастушке и трубочисте» вещи действуют совершенно самостоятельно, однако все время так верно сохраняют свой характер фарфоровых фигурок, что мы забываем, насколько маленькая экспедиция на крышу противоречит их натуре.
Животные и вещи живут сами по себе, независимо от людей. И тем не менее они ведут интенсивную человеческую жизнь. Каждый из них — это уменьшенный до малых размеров, но необычайно точно написанный портрет. Сказки кишат переодетыми людьми, то схваченными мимоходом, то нарисованными во всех деталях. Здесь мы встречаем разнообразные типы:
Портреты приобретают ясность и остроту из-за упрощения, которое возможно, когда человеческие качества выражаются через такие своеобразные фигуры.
Особую прелесть им придает забавное противопоставление между их нечеловеческой средой и чересчур человеческими мыслями и чувствами. Читатель видит свои и чужие слабости под новым углом зрения.
Подобного момента неожиданности нет в новеллах и ситуативных картинках — той части коротких рассказов, которые писатель часто называл «Историями». Но и среди них многие отмечены печатью гения. Самая известная, без сомнения, — это «Девочка со спичками», написанная в 1845 году. Издатель одного альманаха послал Андерсену три иллюстрации и попросил написать текст к какой-нибудь из них. Андерсен выбрал гравюру Лундбю{66}, и его рассказ мог бы стать просто сентиментальной историей в стиле альманахов, если бы он не изложил его с такой необыкновенной трезвостью. За исключением того, что нищая замерзающая девочка в одном месте названа «бедняжкой», в нем нет сантиментов. Здесь только сообщаются факты: неудачные попытки продать спички, печальные обстоятельства родителей, усталые видения, смерть. Заключительные слова сказки не выражают сочувствия; они лишь сообщают, что подумали люди, увидев маленькое тельце, причем подумали неверно.
Другая история не столь известна, а напрасно. Это маленькое чудо под названием «Сердечное горе», где на нескольких страницах даны три незабываемых портрета: вдовы, которая хочет продать акции своего кожевенного завода, ее мопса («сплюснутый нос и жирная спина — вот его внешние приметы», гласит краткая характеристика), а во второй части истории — девочка, которая не смогла посмотреть могилку мопса. Описание девочки дает гениальное представление о жизни детей: их мир ограничен, но события в нем более значительны. Могилка мопса — это сенсация; тот, кто не увидит ее, лишен большого удовольствия, мало того: он или она стоит вне маленького сообщества товарищей. Эта судьба уготована девочке. «Только она одна не видала мопсенькиной могилки! Не видала!.. Вот было горе так горе, великое, сердечное горе, каким бывает горе взрослого».
Андерсен помнил, каково жить в маленьком мире. Он также помнил, каково быть бедным, и не забывал, что изнурительный труд вынуждал его мать искать забвения в бутылке. Воспоминания об этом и более позднее знакомство с рабским существованием простого народа стали материалом истории «Пропащая», где рассказывается трагедия из повседневной жизни бедняков; история словно предвосхищает социальные произведения, достигшие такого расцвета в конце XIX столетия.
Другие новеллы и наброски не внесли столь существенной лепты в мировую известность писателя. Но даже в этих более традиционных рассказах есть красочные фигуры, и комические, и возвышенные, например жеманный генерал в «Сыне привратника», воплощение смехотворного сословного чванства и снобизма, или дерзкая и чуждая сентиментальности Мария Груббе в «Предках птичницы Греты». Лаконичные и ярко нарисованные портреты всегда были сильной стороной творчества Андерсена.
Но какие бы истории ни рассказывал Андерсен, стиль в них был полностью его собственный. Среди сказок немного выделяется «Колокол», потому что сам чудесный колокол недоступен; это абстрактный символ восприятия универсальных духовных сил в природе, того, что Х.К. Эрстед называл «дух в природе». Но манера повествования типична для мастерства Андерсена. Писатель присутствует в каждой строчке, он живет в ситуациях и героях, его восприимчивый ум заметен и в огромном пафосе, и в лукавой иронии. В заключительной картине моря и заката, которую наблюдают с высокой скалы королевич и бедный юноша, заложена громадная сила и красота. Ее экстаз поражает вдвойне на фоне описания горожан в первой части сказки. Ни один читатель не сомневается, что автор думает о жителях города, старых и молодых. Но его критика редко прорывается наружу. Лишь несколько незначительных языковых характеристик позволяют сделать вывод, что люди все-таки не всерьез ищут колокол; они просто хотят чувствовать себя спокойно. О назначенном с помпой «всемирном звонаре» лаконично говорится, что он ежегодно писал по небольшой статейке; «о колоколе же знали не больше прежнего». А конфирмация! «Священник сказал детям теплое слово», и дальше следуют четыре строчки красивой ерунды, которую говорят в подобных случаях, но в таком утонченном пересказе, что словно видишь, как все кивают в знак согласия со священником и переполняются сентиментальными чувствами. Свой скепсис по поводу дешевых фраз автор не высказывает; он только передает, что говорилось. Далее автор тоже лишь пересказывает объяснения трех конфирмантов, но таким красочным языком, что в нем слышны три разных голоса: девушки, для которой бальное платье не менее важно, чем само священнодействие, бедного юноши, которому для конфирмации пришлось взять костюм напрокат, и послушного сына, который хочет оставаться послушным и после конфирмации, «и над этим нечего смеяться, — добавляет автор не подозревающему ничего дурного читателю, чтобы тут же круто повернуть. — А другие все-таки смеялись». Реальность более сурова, чем о ней думают доброжелательные люди.