Ханс Кристиан Андерсен
Шрифт:
И дальше автор в грубом и высокомерном тоне издевался над невежеством вчерашнего бородатого школьника, не одолевшего грамматику, но претендующего на поэтическую славу.
Пусть бы сидел себе в темном углу да не смешил людей! На ледащем ослике вместо крылатого Пегаса не взобраться ему, недоучке, на священную гору Парнас!
Все это глубоко оскорбило впечатлительного Андерсена. Вскоре выяснилось, что памфлет принадлежал перу Герца, автора модных тогда пьес, приверженца Гейберга. Впрочем, Гейберг счел нужным вступиться в своей «Летучей почте» за Гауха и Ингемана, задетых
Сначала влиятельный критик благосклонно относился к молодому поэту, ценя в нем живость и юмор. В «Путешествии на Амагер» он правильно почувствовал близость Андерсена к его собственным позициям и приветствовал его. Но в блестящем салоне Гейберга не могли принять как равного, как своего неотесанного юнца с оденсейских окраин, с таким трудом пробившегося к образованию. Там превыше всего ценились шлифовка и лоск, полученные с колыбели.
В споре о форме окончательно выяснилось их коренное различие. Кое в чем Андерсен испытал на себе влияние Гейберга, хотя бы через Коллинов, восхищавшихся остроумным критиком. Так, он готов был в те годы признать, что «политика — гиена». Но врожденное демократическое чутье сына сапожника давало себя знать и в вопросах поэзии.
Андерсен не мог согласиться, что писать надо для избранного кружка знатоков и ценителей, и не хотел верить, что изящная отделка формы — главная задача поэта.
И, хотя его очень страшила немилость Гейберга, здесь он упорно стоял на своем.
— Чем проще, тем лучше! — говорил он о форме. — Что там ни говори, а внутреннее содержание, чувство и мысль поэта — это и есть главное, форма от них зависит.
— Это вы так думаете потому, что недостаточно изучили образцы и сами плохо владеете формой! — возражали ему и указывали на ошибки и слабые места в его стихах.
— Ну хорошо, пусть это так… — скрепя сердце соглашался он. — Но разве бесхитростные мелодии народных песен не прекрасны? Разве простенькие ромашки и подснежники радуют глаз меньше, чем пышные георгины и тюльпаны? И потом хотел бы я знать, станете ли вы есть пирожное самой затейливой и изящной формы, если в нем нет ни вкуса, ни запаха?
— Нет, Андерсен, не обижайтесь, — голубчик, но надо вам сказать прямо: не беритесь толковать о таких сложных вещах. Лучше уж слушайте, что говорят понимающие люди, да помалкивайте. И не вздумайте ссылаться на пример Эленшлегера, он не вам чета. Вам необходимо бороться с вашим опасным самомнением! — отповедь такого рода он мог услышать даже от своих друзей. А уж о посторонних и говорить нечего: смеяться над «чудаком Андерсеном» просто вошло в привычку.
Копенгагенские дамы злорадствовали, читая памфлет Герца: так и надо этому Андерсену! Принимают его в хорошем обществе, терпят его вечную декламацию, а он, вместо того чтобы радоваться и благодарить, взял да и написал стихотворение «Тараторки», где издевается над дамской пустой болтовней и пересудами. Ну, разумеется, это гнусная клевета, ни в одной гостиной он таких глупых сплетниц не мог встретить, но ведь люди бывают так злы! Поверят поэту, а потом поди доказывай, что не тебя и твоих приятельниц он имел в
Ему было очень трудно. Другое дело, если б он мог полностью примкнуть к одной из литературных «партий», тогда авторитетные, уважаемые люди с той или иной стороны взяли бы его под свою опеку. Но он не мог этого сделать: ему надо было искать собственный путь.
«Если бы я следовал всем их указаниям и советам, — думал он, слушая своих друзей или читая отзывы критиков, — я стал бы как две капли воды похож на их «образцы». Тогда они были бы довольны. Но зато во всех моих произведениях не осталось бы ни строчки своей, оригинальной. Нет, я не буду писать ни «как Эленшлегер», ни «как Гейберг». Я хочу писать «как Андерсен»! Что в этом дурного?» А когда он пытался это высказать, его назвали самонадеянным упрямцем.
Весной 1831 года, видя уныние и мрачность своего питомца, страдавшего от воспоминаний о Риборг и от ядовитых укусов критики, старый Коллин помог ему отправиться в путешествие по Германии.
Это оказалось чудесным целительным средством. Большие шумные города, живописный лесистый Гарц, воспетый его любимцем Гейне, встречи с немецкими поэтами — все заставляло поэта забыть домашние горести. Полный новых впечатлений, приободрившийся и оживленный, Андерсен к осени вернулся в Данию и новыми глазами увидел привычные места.
Оказывается, Копенгаген — вовсе не большой и шумный город: главная улица выглядит сонной и малолюдной даже в самые оживленные часы!
А в гостиных все то же переливание из пустого в порожнее, каждая сплетня все так же молниеносно обходит город — от дворца до мелочной лавочки — и по дороге растет, как снежный ком.
Каким огромным и сказочно прекрасным казался ему этот узкий мирок двадцать лет назад!
Теперь островерхие башни напоминали уже не о замке Аладдина, а о ехидно торчащих перьях придирчивых критиков. Ничего, он еще поборется!
Новая книга «Теневые картины» росла с каждым днем. Это была цепь зарисовок из альбома путешественника, где скользят легкие силуэты людей и вещей. В ней заметно было влияние Гейне: и в заглавии, и в непринужденной манере изложения, и в сочетании блесток юмора с лирическими взлетами фантазии. Но создать вещь, равную гейневским «Путевым картинам», Андерсену мешала его аполитичность. Книга немецкого поэта была написана не только талантливым лириком и острым наблюдателем, но и человеком с пером публициста, будущим мастером политической сатиры.
Андерсен же, проезжая по Германии, в общественные вопросы не вникал и ухитрился просто не заметить в немецких литературных кругах возбуждения, связанного с отзвуками революционных событий во Франции. Это сильно сужало кругозор путешественника.
И все же «Теневые картины» были заметным шагом вперед по сравнению с «Путешествием на Амагер». Недаром впоследствии, говоря об истоках своих сказок, Андерсен вспоминал об этой книге. Здесь его фантазия устремилась к образам реальной действительности, и волшебный вымысел использовался для самых земных целей, а не уносил в заоблачный мир.