Ханская дочь. Любовь в неволе
Шрифт:
Царь вытолкнул Бахадура вперед:
— Обратите внимание на этого юного татарина, ваша милость! Именно он первым заметил врага, а его осмотрительность и хладнокровие спасли мне жизнь. Не могу выразить, как я ему обязан.
Глаза Апраксина расширились от ужаса. Несмотря на залитую кровью одежду Петра и повязку на предплечье, он даже представить не мог, что царь был близок к гибели.
— Смелый парень! — наконец произнес он и пожал Бахадуру руку.
После этого царь подтолкнул вперед и Тарлова:
— Осмелюсь доложить, этот драгунский офицер тоже сражался весьма отчаянно.
Сергей покраснел от гордости, что царь после стольких лет еще помнит его, и от стыда — позорное бегство и отступление почти без боя не давали ему покоя с того самого дня. Он отдал честь Апраксину, хотя благодарность его более относилась к царю, и лукаво улыбнулся:
— Если ваша милость еще раз увидит, как я возвращаюсь со знаменем, будьте уверены — это захваченное знамя врага.
— Если бы нам повезло сегодня чуть больше, мы захватили бы и знамя. Наши галеры подошли к одному из фрегатов чуть ли не вплотную. — Царь похлопал Сергея по плечу и выжидательно поглядел на Апраксина: — Что ж, ваша милость, разве наша победа — не повод для праздника? Когда еще найдется столько резонов поднять по рюмке с водкой и выпить за здоровье Его царского величества!
Сирин устала размышлять над тем, почему русский царь ведет себя так странно, вот и сейчас говорит о себе, словно о другом человеке. Однако она вынуждена была признать, что против воли восхищается Петром. Ей захотелось расспросить Тарлова о русском царе, но вдруг она вспомнила, что царь собирался записать ее и прочих заложников в солдаты, а значит, Сирин придется распрощаться с Сергеем. От этой мысли сердце почему-то стало тяжелым и гулким. Так или иначе она привыкла к постоянному присутствию русского офицера, ей будет не хватать его. И, несмотря ни на что, он был той ниточкой, которая связывала ее с далекой родиной.
«Он всего лишь ненормальный русский, такой же, как все остальные», — убеждала себя Сирин, но истребить болезненное чувство в груди до конца так и не удавалось. Если бы это было возможно, она забилась бы в какой-нибудь темный уголок, погрузившись в свои невеселые раздумья, но Петр Алексеевич не отпускал ее от себя. Сирин сама не поняла, как это произошло, но вот она, едва приведя себя в порядок, сидит рядом с царем в лодке, направляющейся ко дворцу Меншикова. Во главе пестрой компании ее ввели в украшенный зал и посадили на почетное место — рядом с царем, занимать которое могли только его приближенные или хозяин дома.
Снаружи было еще светло, но в помещении пылали сотни свечей. Свет отражался в хрустальных люстрах, переливался на позолоченных стенах, играл в стеклянных кубках и графинах, стоявших на длинном столе. Золотые статуи в изукрашенных стенных нишах казались живыми, в основном это были скульптуры мальчиков или бородатых мужчин с выпуклыми мышцами.
Изображения были настолько реалистичными, что казалось, они вот-вот сойдут с постамента. В других нишах стояли женские фигуры с пышной грудью и округлыми бедрами, срам свой они прикрывали ладошкой или тканью, которая казалась прозрачной, хотя была
Все это великолепие пугало Сирин, равно как и мысль о том, что она восседает по правую руку от царя. Свои запачканные кровью лохмотья Петр носил как парадное платье. Слева от него сидела Екатерина, сменив крестьянский наряд на белое шелковое платье, обнажавшее ее пышную грудь почти до неприличия. Царю это зрелище, видимо, доставляло удовольствие — ничуть не стесняясь, он нагнулся и сочно чмокнул ее прямо в волнительное декольте.
Среди гостей было немало дворян и офицеров, которых Сирин с интересом разглядывала.
— Ну, начинаем! — крикнул Петр.
В зале появилось множество слуг в одинаковых ливреях. На золотых подносах они вносили все новые и новые блюда, предлагая их сначала царю, затем Екатерине, а сразу после них — Сирин. Она недоверчиво разглядывала незнакомые кушанья, украдкой принюхиваясь к ним и жалея, что Сергея нет рядом, он рассказал бы, в какое блюдо кладут свинину или свиной жир. К сожалению, между ней и Тарловым села Марфа Алексеевна — как мимоходом узнала Сирин, она была дальней родственницей матери царя и наперсницей Екатерины.
По знаку Петра к столу приблизились слуги, которые откупорили стоявшие на столе бутылки и налили гостям водки. Сирин сморщилась и хотела уже отодвинуть бокал, но Марфа Алексеевна успела ее остановить.
— Пей без опаски. Я приказала налить тебе воды, — прошептала она.
Сирин на всякий случай осторожно понюхала налитую жидкость и действительно не почувствовала мерзкого водочного запаха, всегда вызывавшего у нее тошноту.
Царь рывком поднялся и высоко поднял бокал:
— За Россию! За то, чтобы эта война только укрепила наши силы! — провозгласил он.
С шумом встав, гости выпили.
Слуги заторопились снова наполнить бокалы.
Сирин с благодарностью кивнула своей соседке и тут же задала себе вопрос: известно ли царю об их маленьком секрете. По озорному взгляду Екатерины она заключила, что, по меньшей мере, младшая жена Петра причастна к «заговору».
Царь, князь Апраксин и прочие знатные русские мужи не скупились на речи. Дамы подхватывали тосты с тем же восторгом, что и матросы «Святого Никодима», и Ваня с отрядом драгун — их усадили на дальнем конце стола. Татары тоже не отставали в питье, однако сидели молча, разглядывая свежие повязки, у многих на тряпицах уже проступила кровь. Они сражались вовсе не так доблестно, как рассчитывали царь и Тарлов, и двоим из них никогда уже не увидеть родной степи. Смерть Йемека не тронула Сирин — он был трусом, способным при случае на предательство. О другом же она крепко сожалела — это был один из тех двоих, кто в Москве пытался защитить ее и Остапа. Сам Остап, по Ваниным рассказам, сражался весьма храбро: троих шведов он ранил, а одного убил. Мальчик светился от гордости и поднимал бокал при каждом тосте. В первый раз ему действительно дали водки, затем, по приказу Екатерины, наливали только разбавленное вино.