Ханский ярлык
Шрифт:
А и вправду. Возрос, красивый стал, высокий, сильный, мало что отрок еще. Ночью даже и во сне приснился, будто бы явился к ней с лукошком угощать медом, рукой в зобню полез да не сот достал, а жменю семечек.
Проснулась в испуге Ефросинья: к чему бы это — семечки? Уж не к слезам ли?
Никак не может понять себя княжна, что с ней. В окошко выглянет и ловит на мысли себя: где Сысой? Но вслух об этом даже себе не смеет заикнуться.
— Тося, а где Миша?
— Они с Сысоем за конюшней из лука натариваются.
— Пойдем поглядим.
—
Приоделись, причесались, пошли. Двор миновали, конюшню. Из-за угла вышли. Видят: княжич стоит в боевой стойке с луком натянутым, рядом с ним Сысой. Глядит не на княжича — на цель. Там на столбе огромном затес широкий. В затесе уже несколько стрел торчит.
— Бери чуть выше,— подсказывает Сысой негромко.— А то опять занизишь.
Гуднула тетива, коротко свистнула стрела, вонзилась в затес.
— Ага-а,— воскликнул довольный княжич и, не глядя, потянулся рукой к колчану за другой стрелой. Видимо, почувствовав присутствие посторонних, оглянулся. Удивился: — Фрося-а?
— Я,— смутилась княжна.— Вот решила посмотреть, как ты натариваешься.
— Не хочешь стрелить? — вдруг предложил брат.
— А что? — зарделась Ефросинья,— Можно?
— А чего ж. Сыс, быстренько принеси стрелы.
Сысой кинулся к затеей, выдернул стрелы, принес, подал княжичу.
Ефросинья приблизилась, брат протянул ей лук. Княжна удивилась:
— Ой, да он тяжелый.
— Это с непривычки,— пояснил брат.— Вот тебе стрела. Встань вот так. Левое плечо вперед. Вот-вот. Вкладывай стрелу. Ну...
Ефросинья вроде слышала брата, исполняла все его указания, а краем глаза ловила Сысоя, стоявшего всего в двух шагах. Сердчишко колотилось от волнения, вдруг обуявшего ее. Ей так хотелось, чтоб не брат, а Сысой поправлял ее. Поднимал бы правый локоть. И тот словно услышал эти мысли.
— Погоди, Миша, надо ж показать. Дай-ка лук, княжна.
Она отдала лук почти с восторгом.
— Вот гляди, Ефросинья Ярославна, как я делаю. Вот так становись. Вот так держи локоть.
— Да, да...— лепетала княжна, наконец-то смея смотреть на Сысоя (надо ж учиться!).
— Потом стрелу вкладывай вот так. Потом тиву тянешь и одновременно целишься. Левый глаз защуривай, а правым наводи жало стрелы на затесь. Бери чуть выше, потому как в полете стрела занижается.
— Да, да, да,— кивала княжна, охватывая счастливым взором эту ладную фигуру отрока, крепкие руки, добрые синие глаза (никогда их вблизи не видела, не смела).— Я поняла, Сысой. Все поняла. Спасибо.
Дрожа от волнения от близости к отроку, приняла от него оружие, наложила стрелу нарочито неумело, и (о, счастье!) Сысой осторожно взялся за правый локоть, потянул ввысь.
— Чуть выше, выше, Ярославна, на уровень стрелы. Вот так. Левое око защурь, защурь. Ну, тяни, тяни... Прицелься, затаи дыхание. И... опускай тиву.
Она почти не видела затеей от волнения,
— Ай да Фрося,— кричал брат,— Ай да молодчина!
— Очень даже хорошо,— радовался Сысой.— Для начала лучше не бывает.
Однако на этом «начале» успехи ее и кончились. Следующими двумя стрелами она даже в столб не попала. Отдала лук Михаилу, а тот молвил с оттенком разочарования:
— Что делать, Фрося, лук не женское дело.
А Сысой успокоил:
— Не расстраивайся, Ефросинья Ярославна, из трех одно попадание — совсем неплохо.
Но сама она была твердо убеждена, что первой стрелой попала в цель от того, что он локоть держал, направлял руку.
«Но почему,— подумалось,— он не стал держать локоть при втором и третьем выстреле?»
— Идем, Тось,— молвила девке, понимая, что задерживаться возле мужчин и их занятия нельзя, непристойно княжне.
На несколько дней хватило Ефросинье сладких воспоминаний: эта мужская рука, касающаяся локтя, русые кудри рядом, голос ласковый: «...Левое око защурь, защурь». Она сама не понимала, отчего ей так приятны были эти воспоминания. Почему ее волновало все это?
Ей так хотелось найти еще случай побыть рядом с Сысоем, просто постоять, может, перекинуться несколькими словами. Но как это сделать? Что придумать? И посоветоваться не с кем. Да и нельзя советоваться. Ведь она княжна, а он из самых мизинных, сын ловчего. Это же стыдно, зазорно даже самой себе признаться в этой приязни, вдруг вспыхнувшей в ее сердце к этому отроку. В приязни безотчетной, неподвластной ее воле. И даже необъяснимой — для нее, по крайней мере.
Зная, что Сысой почти неотлучно находится при княжиче, что вместе они учатся, играют, охотятся, рыбачат, развлекаются, Ефросинья вдруг стала интересоваться:
— Тось, а где нынче княжич Михаил?
— Кажись, за Волгу уехали.
Через несколько дней мимоходом:
— Ты брата Мишу не видела?
— Они с Сысоем на лодейке по Волге катаются.
— Пойдем поглядим.
Вышли к берегу, где причалено несколько стругов, челнов, насадов, некоторые грузятся, другие разгружаются. А княжич с Сысоем на верткой лодейке на самой стремнине. Веслом Сысой огребается, княжич на корме правит. Видимо, заметил на спуске сестру, повернул к берегу.
Лодейка пробралась меж насадов, ткнулась, шурша, в песок.
— Хотите покататься? — спросил весело княжич.
— На вашей-то душегубке? — хихикнула Тоська.— Больно надо.
— А я хочу,— тряхнула кудрявой головой Ефросинья и стала спускаться к воде.
— Давай прыгай,— разрешил княжич.
Княжна, подобрав подол платья, ступила одной ногой в долбленку, и тут Сысой, оставив весло, подхватил ее крепко за руку.
— Я помогу, Ярославна.
Чтобы пройти ей на средину лодейки, пришлось разми-нываться с Сысоем, но настолько плотно соприкоснуться при этом, что бедную девушку в жар кинуло.