Харбин. Книга 1. Путь
Шрифт:
– Его зовут капитан Асакуса Сюн!
– Запомню, но не знаю, чем я могу помочь!
– Пока ничего не нужно, просто запомни! Не думал, что он останется живой…
– Тогда японса была мёртвый, а сяса зивой и богатый, белый рис кушай! – глядя в одну точку на стекле прилавка, вдруг промолвил Толстый Чжан.
Антошка услышал брата, удивлённо на него посмотрел, перевёл взгляд на Адельберга и сказал:
– Моя не понимай, почему толстый люди – фсегда голоный?
Глава 6
Кузьма Ильич тихо, чтобы не скрипнула, закрыл дверь в комнаты, сел в кресло Александра Петровича и зажёг на столе лампу. Через минуту к ней слетелись июльские легкокрылые белые и жёлтые мотыльки и стали виться вокруг. Старик наблюдал, как горячий воздух из тонкого стеклянного сопла лампы подхватывал их и возносил под потолок открытой веранды; мотыльки, поднявшись до самого верху, разлетались в стороны, кувыркаясь, падали вниз и снова летели к горячей
«Что там за новости такие?» – думал старик. Единственное, что немного утешило его и Анну Ксаверьевну, – это то, что на обратном пути из Сахаляна Александр Петрович мог заехать в Барим и навестить в лагере Сашика.
Рука Кузьмы Ильича потянулась к газетам, но почему-то остановилась. Он посмотрел на стопку – верхней лежала харбинская «Русское слово»; он её не очень жаловал из-за ёрнического, издевательского тона статей; у него давно уже определилось предпочтение к газете «Заря» – все публикации в ней были взвешенными, нейтральными и никому не навязывали своего мнения. Однако верхней в стопке лежала «Русское слово», и Кузьма Ильич знал, что «Зари» здесь нет.
Он всё же дотянулся.
«Русское слово» была старая, аж за 29 мая, и сложена наверх статьёй «Подробности обыска в советском консульстве», однако он, как все русские в Маньчжурии, уже знал об этом событии во всех подробностях и даже больше. Все маоэршаньские дачники, которые приехали сюда в первых числах июня, то есть почти месяц назад, успели рассказать, чаще всего вторя газетным статьям или комментируя их, о том, как это было. Рассказывали, что 27 мая, в понедельник, полиция окружила большой особняк консульства, выбила окна и двери и ворвалась. Сначала говорили только, что во всех комнатах советские коминтерновские агенты жгли секретные документы и чуть ли не устроили большой пожар, а несколько десятков человек засели в подвале, вроде как они проводили там секретное коммунистическое совещание. Потом в газетах появились фотографические снимки, сделанные с обнаруженных при обыске документов, но тут же японские газеты сообщили, что все эти документы «сфабрикованы белогвардейцами, служившими в китайской полиции», да к тому же сфабрикованы плохо. Потом к Слободчиковым на дачу приехал харбинский присяжный поверенный Григорий Наумович Минский, который рассказал, что китайский суд не представил защите ни одного подлинного документа и не разрешил осмотреть здание консульства. Его и ещё то ли троих, то ли пятерых харбинских присяжных советская администрация КВЖД наняла защищать тридцать девять арестованных в консульстве советских граждан. По его словам выходило, что нет сомнений, что это агенты, но, с другой стороны, не было и доказательств.
Потом суматоха и ажиотаж стали стихать, и появилось опасение, что Советы этого так не оставят, и вот Кузьма Ильич вытащил из вороха газет привезённую Александром Петровичем вырезку из почти свежей берлинской эмигрантской газеты «Руль» со статьей «Вторжение в Монголию». Слухи о подготовке красных к войне распространились быстро и захватили все умы. Эти слухи дошли и до Анны Ксаверьевны, и она забеспокоилась за сына – его летний лагерь находился на станции Барим, на половине пути от Харбина к советской границе. Однако слухи слухами, но пока снова, как и в случае с найденными якобы в консульстве документами, ничего не было подтверждено.
В последнее время Кузьму Ильича больше волновали сведения о том, что в России начинается голод. Он снова стал разбирать газеты и вырезки, отложил в сторону всё, что было об обыске в консульстве, это всё уже устарело; он искал одну заметку, про которую упомянул Александр Петрович. Вместо этого под руку попалась какая-то «мисс Вселенная» «Что это ещё за диво!» Кузьма Ильич поправил очки и стал читать: «На мировом конкурсе красоты первый приз получила австрийская представительница Лизль Гольдарбейтер, провозглашённая королевой красоты всего мира. Отныне она будет носить титул «мисс Вселенная». Из семи членов жюри… – писалось дальше, – за австрийскую представительницу было отдано шесть голосов. Лизль Гольдарбейтер получает приз в 2000 долларов, второй приз в 1000 долларов достался американке Ирэн Альберт». Он отложил газету и взял другую – там сразу попалось на глаза броское заглавие: «Бегство шимпанзе». «Ну-ка, ну-ка! Что это за событие мирового масштаба?» – удивился
– Действительно – мирового масштаба! Событие! – прошептал он и перевернул страницу. – Вот! – Он увидел: «В последние дни цена муки в Москве доходит до полутора рублей за фунт. Почти исчезло с рынков мясо». Это была берлинская русская газета «Руль» за 22 июня 1929 года с коротенькой заметкой под заголовком «Цены на муку».
Кузьма Ильич откинулся на спинку кресла. Уже даже не слухи, а известия ходили по всем заграницам о том, что в России беда с продовольствием. Кузьма Ильич устало собрал рассыпающийся ворох вырезок и газет и оставил из них одну – «Руль» за 9 июня с большой статьёй о бегстве детей из голодного советского Благовещенска. Александр Петрович рассказывал об этом случае ещё в апреле, когда дети – подростки пятнадцати – семнадцати лет сами перебрались через начавший таять Амур, каким-то чудом не были застрелены советскими пограничниками и после некоторых дорожных мытарств и приключений оказались в сытом и благополучном Харбине. Беженский комитет принимал в их судьбе посильное участие, и надо же, думал Кузьма Ильич, в далёком Берлине русская газета через два месяца написала об этом статью. Он пробежал её глазами: всё точно, практически слово в слово, как описал события Александр Петрович. Он открыл её и прочитал несколько последних абзацев, и у него защемило сердце. Он вспомнил, как сам нищенствовал на городском благовещенском базаре, но тогда ещё не окончилась Гражданская война, а сейчас… и он склонился над текстом: «О жизни в Благовещенске дети рассказывают следующее: всё внимание населения обращено на заботу «не пропасть с голоду…» «Господи! Прости и избави!» – подумал он. «…Жизнь проходила стороной, да и нет жизни, нет частных интересов под тяжёлой рукой советской власти. Хлеба в продаже нет. По книжкам «трудового элемента» выдают три четверти фунта в день, а остальные жители сидят без хлеба. Рыбы также нет. Редко-редко появится бочка соленой кеты, которую тотчас же расхватят, а потом опять нет ничего. В то же время в устье Амура имеется несколько государственных рыбалок, но всё огромное количество рыбы тут же продаётся за границу…»
«Даже рыбы нет! На Амуре! Невозможно поверить».
«…Частной торговли нет. Три единственных частных магазина торгуют такими товарами, от которых отказалось советское правительство ввиду полной невыгодности, а именно магазины Гриднева и Шульдякова продают краски, а магазин Савелова – игрушки. К частной продаже допущены следующие товары: горчица, перец, соль и… стаканы».
– Стаканы, – тихо прошептал он. – В Благовещенске нет рыбы! Вот это – событие мирового масштаба!
Кузьма Ильич прикрутил свет в лампе, чтобы фитиль не коптил, и услышал, или ему показалось, что по дороге рядом с дачей кто-то идёт; он прислушался – действительно, слышались шаги двух или трёх человек, и, несмотря на ночную темноту, их шаги были уверенные, скорее всего, они подсвечивали дорогу ручными фонариками. Шаги поравнялись с домом, и Кузьма Ильич услышал голоса: ему показалось, что он их узнал, скорее всего, это были голоса троих братьев Слободчиковых: Николая, Льва и Володи – Сашиного друга. Старик отложил газету и подумал о том, как им повезло – их три брата, а есть ещё четвёртый, маленький. Он услышал, как братья громко рассмеялись.
«Счастливые ребята, их так много, аж целых четверо! Не то что наш Сашик!» Володя Слободчиков очень нравился Кузьме Ильичу. Его старших братьев он почти не знал, они уже учились в институтах и на даче появлялись не так часто. Володя был спокойный, вежливый, с очень глубокими интересами, и наверняка сейчас братья возвращались из тайги, где помогали Володе отыскивать каких-нибудь ночных жуков, или мотыльков, или бабочек. И очень не нравился Гога Заболотный. Он его часто видел; Гога прибегал к Сашику домой, они решали какие-то важные «костровые» дела, и старик всегда изумлялся непоседливости Гоги, тот ему казался очень ветреным и несерьёзным мальчиком. Анна Ксаверьевна не разделяла его мнения.
«Не разделяла! – хмыкнул Кузьма Ильич. – Знала бы она, чем они в ту ночь занимались с Гогой!» Тогда он сразу понял, что замыслил его «внучек», только не успел перехватить его; он думал, что Сашик постарается уехать ближе к вечеру – тогда он успел бы его «занять каким-нибудь делом». Благо Сашик не скрывал, к кому он стремился на эту встречу. Старика настораживало, что Гога с Сашиком всегда шептался, всегда у него были какие-то секреты, и Сашик рядом с ним становился такой же.
Сашик был домашним мальчиком, и Кузьме Ильичу не составило труда в конце концов допытаться, где и с кем он был в ту ночь. Он вспомнил поручика Сорокина, о котором его так осторожно расспрашивал Сашик, – а был это как раз тот самый Михаил Капитонович Сорокин, с которым Александр Петрович Адельберг сопровождал эшелон с толикой колчаковского золота и который, как думал Кузьма Ильич, бросил Адельберга «на растерзание чехам».