Харбин
Шрифт:
На секунду, как обычно, он остановился на углу Разъезжей и Большого проспекта, надо было решать – обогнуть круглую Соборную площадь справа или обойти её слева.
Он задумался.
Если идти по левой стороне, то его путь пройдёт мимо Московских торговых рядов, и на противоположной стороне через площадь будет японская гостиница «Нью Харбин», а посередине, в центре – Свято-Николаевский собор. Если он пойдет по правой стороне, то он пройдет мимо гостиницы «Нью Харбин», и собор окажется слева – между ним и Московскими торговыми рядами. Что так, что эдак, что по расстоянию, что по времени – это было одинаково, и он решил, что пойдёт мимо Московских торговых рядов.
Александр Петрович перешёл на противоположную сторону проспекта и
Несколько лет тому назад он ездил с Николаем Аполлоновичем Байковым в Токио. Город отстраивался после землетрясения, которое в 1923 году стёрло его с лица земли. Его поразил стиль строящихся новых домов, они были, как гостиница «Нью Харбин», серобетонные, большие, тяжёлые, с вычурной отделкой под европейскую «красоту». Байков после того ужасного землетрясения уже там был и называл этот стиль имперским. Для сравнения он повёз Александра Петровича к Императорскому дворцу. Сравнение оказалось интересным. Перед дворцом лежала зелёная, лёгкая, насыщенная свободным воздухом лужайка; через пруд или широкую речную запруду к сложенной из дикого камня крепостной стене был перекинут красивый каменный мост с резными каменными перилами. На лужайке не часто росли небольшие, казавшиеся молодыми пушистые сосны. Байков на замечание Адельберга об их свежести и юности сделал хитрое лицо и сказал, что японцы – волшебники по части растений и неизвестно на самом деле, сколько лет или десятилетий этим деревьям. За лужайкой, запрудой и высокой стеной возвышался дворец. Над стеной были видны только его последние этажи под изящными, по-драконьи изогнутыми, покрытыми красной черепицей крышами. Всё то, что было дворцом и его окружением, можно было назвать одним словом – изящество, и это было совершенно не похоже на новый токийский стиль.
Александр Петрович вспомнил виденное им в Токио и посмотрел на «Нью Харбин». Ему на память тут же пришла ещё одна новая японская постройка, появившаяся не так давно на Пристани на углу Диагональной и Мостовой, – здание редакции японской газеты «Харбинское время», сухое, телескопическое, вытянутое вверх и подчеркнутое вертикальными ребрами пилястров. От этого воспоминания у него на секунду снова остановилось дыхание – оба построенных японцами здания никак не вписывались в тонкую и ювелирно-изящную архитектуру харбинского русского модерна. Было очевидно, что японское в Харбин не вписывается, и он был уверен, что не вписывается японское всё – вот сейчас, например, он идёт к полковнику японской разведки Асакусе и знает, что Асакуса будет вербовать его – полковника русской разведки.
Он шёл неспешным шагом человека не слишком занятого делами. На нём был яркий, весёлый костюм с ярким синим кашне и таким же платком в нагрудном кармане. Несколько раз он замечал, что на него смотрят спешащие в этот час на работу люди.
В этот солнечный день он шёл на трудную встречу и с благодарностью вспоминал Анну, так точно всё угадавшую. С раздражением он глянул на тяжёлую серую коробку «Нью Харбин» и понял – он идёт к Асакусе в правильном настроении.
Он пересёк Вокзальный проспект и подошёл к ограде особняка Скидельского. Это был дом, который до того, как японцы заняли его под миссию, они с Анной очень любили.
На улице с не слишком добрым названием Больничная стояли два дома – один Скидельского и один Ковальского. Они были разделены между собой оградой, за которой росли сады. В садах стояли по одну сторону светлый Скидельский и по другую – серый в лёгкую синеву – Ковальский. Адельберги были знакомы с их хозяевами, и теми и другими, бывали у них и, подходя, каждый раз останавливались на несколько минут полюбоваться их особняками.
«Жемчужины!» – повторил про себя Александр Петрович слово, которое единственное произносили они
Совсем недалеко, на противоположной стороне Большого проспекта, стояла ещё одна «жемчужина» – дом инженера Джибелло-Сокко, и, если бы в Харбине были построены всего лишь эти три особняка, можно было бы считать, что Харбин как город состоялся. Но были ещё! Гостиница «Модерн» на Китайской, особняк Остроумова рядом с Соборной площадью, дом Мацууры на той же Китайской, оба Чуриных: на Пристани и в Новом городе. Даже Бюро по делам российских эмигрантов японские власти умудрились учредить в здании с такими красивыми окнами и плавной линией рококо по фасаду, что можно было подумать, что они в этом что-нибудь понимали.
«Однако здесь я, наверное, несправедлив, – улыбнулся Александр Петрович, остановившись в нескольких метрах от ворот особняка Скидельского и вспомнив плавные линии ярусов и крыш Императорского дворца в Токио. – Сейчас они завоеватели и поэтому – грубые, но ведь были и у них другие времена!»
Японский часовой пропустил Адельберга; дежурный по миссии, сидевший в нелепой встроенной деревянной коморке, старый хорунжий, которого Адельберг помнил ещё с каких-то времен, тоже ничего не спросил, сначала кивнул, потом приостановил жестом и позвонил по телефону. Через секунду он положил трубку и спросил, знает ли «их высокоблагородие», куда «им» идти. Александр Петрович отрицательно покачал головой, дежурный выскочил из каморки и как сидел на стуле, не разгибая старой спины, так и повёл Адельберга по красивой центральной лестнице на второй этаж. На площадке, где лестница разделялась, Александр Петрович дотронулся до поясницы согбенного хорунжего, и на его немой вопрос кивком спросил – направо? Дежурный понимающе улыбнулся и кивнул – направо.
Когда-то у входа не было деревянной каморки дежурного; рядом с лестницей стояли двое ливрейных; они ни о чём не спрашивали, забирали пальто, шляпы, трости и перчатки и кланялись. Они знали в лицо всех. Всего несколько лет назад, Адельберг это помнил, по этой же лестнице степенно поднимались дамы, правой рукой они скользили по буковым перилам, левой – придерживали край платья, и никто, пока они поднимались, не смел их обогнать.
По лестнице мимо, мелко семеня, наверное торопясь с дежурства, соскользнули два молодых японских офицера, один на ходу натягивал перчатку, другой придерживал эфес сабли, оба поклонились. Александр Петрович поклонился в ответ.
В нише на площадке стояла мраморная Наяда; разведёнными руками она вежливо разделяла лестницу на две. Она стояла и сейчас.
«Каморку дежурного влепили, а Наяду не убрали. И то хорошо!»
– Александр Петрович, вам – сюда!
Адельберг оглянулся наверх и увидел Асакусу, который склонился к нему с верхней балюстрады.
Кабинет, занятый теперь новым хозяином полковником Асакусой, почти не изменился: по левую руку высились под самый потолок книжные стеллажи, между ними было пространство, где на месте прежней картины висело что-то, занавешенное шёлковой занавеской. «Наверное, планшет с картой!» – подумал Адельберг. У дальней стены справа у окна стоял, как и был, большой письменный стол, над которым висели портреты микадо и императора Маньчжурии Генри Пу И. Между письменным столом и дальним стеллажом, вдоль всей задней стены была шестистворчатая, инкрустированная перламутром ширма. В ближнем углу под ближним окном Александр Петрович увидел столик с двумя креслами.
– Куда изволите? – спросил Асакуса и в полупоклоне, как Наяда, развёл руки.
Адельберг также развёл руки:
– Куда прикажете!
– Тогда к самовару! – заключил Асакуса и пригласил гостя в кресла. – Сельтерской, или «сапожок», или, может быть, кофе?
– «Сапожок»? Что это?
– Чай, Александр Петрович! Сейчас нам принесут настоящий самовар, раздутый сапожком, на щепочках! А? Я смотрю на вас, у вас сегодня настроение – праздничное! Варенье? Жимолость?
«Жимолость в мундире!» – глядя на Асакусу, откуда-то вспомнилось Адельбергу.