Харбин
Шрифт:
– Новости я тебе доложил, про Читу и про батюшку, а теперь ты мне скажи, давно хотел у тебя спытать, Петрович, да хворый ты был…
– Как такое могло произойти?.. – предугадывая вопрос, перебил его Александр Петрович. Он задумался, у него было много времени, чтобы ответить на этот вопрос, но сделать этого он не смог до сих пор, он не мог на него ответить даже самому себе, а теперь надо было отвечать Мишке. Мишка молча дымил и смотрел на него своими умными серыми, как совсем недавно сумел разглядеть Александр Петрович, глазами.
– Ты сам много-т не дыми! У тебя в грудях покамест ищо шибко хрипит, а просто побалакай со мной. Помнишь, када по тракту бежали, пытал я тебя, как так
– Помню, – задумчиво ответил Адельберг.
Он, конечно, помнил: помнил и бесконечный тракт, забитый плотной вереницей едущих в одну сторону людей, и мёртвую попадью с её мёртвыми детьми и только живой лошадью, которая, никем не понужаемая, тащила их вперёд, и чехов, и метель, и Иркутск с памятником царю Александру на берегу…
– Что тебе сказать? Я был на войне… Нам там было не до этого… Помню только, что в конце шестнадцатого года сильно переменилось настроение солдат. Они не отказывались воевать, но и в бой шли с неохотой, совсем не так, как было за полгода до этого. Мы не знали доподлинно, что происходит в Санкт-Петербурге, при дворе. Отречение государя императора было для нас новостью, как гром с ясного неба…
Александр Петрович говорил… и лукавил.
Офицеры штабов и генералы в Ставке знали, что происходит в столице. Они знали про Гришку Распутина и про многое другое: знали и тихо шептались об измене императрицы; видели, что фронты почти не снабжаются припасами, были искренне этим возмущены и кивали на «тыловых крыс», которые богатели на поставках и откупах, и «гражданскую сволочь», которая от имени Временного правительства агитировала за продолжение войны до победного конца. Они приезжали на позиции в военной форме, но без знаков воинских отличий – «ряженые», и за это их прозвали «гражданской сволочью». Знали о письме к императору великого князя Николая Николаевича, родного дяди государя, с просьбой отречься, подписанном всеми командующими фронтами. Александр Петрович не лукавил только в одном: в том, что все они, бывшие свидетелями этого – кто издалека, а кто вблизи, во всём происходящем мало что понимали.
– А я так думаю, что не углядел царь-батюшка измену кругом себя. Доверился! А? Как ты думаишь?
– Думаю, что ты прав… – идя по лёгкому пути согласия, ответил Александр Петрович и снова лукавил.
– А вот таперя гляди! – Мишка не распознал его лукавства, широко расставил на столе руки и распрямился. – Все, кто за царя, все здеся, за Байкалом-морем, и ты, и все остальные. А в столице Ленин, а здеся ишо Кешка, да с батюшкой нашим заодно. И што будит?
Новость про батюшку была для Александра Петровича удивительной.
– Вот и я говорю, новость! А делать-то што? Таперя мне в деревню вертаться уже никак нельзя. Сожрёт живьём. И обчество не поможит!
В тот вечер разговор у них не кончился, и так вдвоём они просидели ещё много вечеров.
Прошёл апрель.
Александр Петрович набирался сил и привыкал к жизни в тайге. Мишка тайно бегал в Мысовую, заезжал в деревню и привозил известия о том, что красные всю весну затягивали кольцо вокруг стоявших в Чите белых, однако белым помогала 5-я японская дивизия, и наступило затишье, вроде перемирия.
Были и другие известия, тоже любопытные: поп-расстрига в селе не осел, а с отрядом красных партизан Каландаришвили прочёсывал тайгу, разыскивал заблудившиеся отряды белых и уничтожал их. Поэтому Мишка, когда май смыл дождями в тайге снег, опасаясь прихода красных, ушёл с Александром Петровичем на самую дальнюю свою заимку, под самый Хамар-Дабанский хребет, а в начале ноября пришла весть о том, что красные под Читой победили, пробили
И по ноябрьскому снегу они вернулись.
Глава 12
Последние десять вёрст Мишка и Александр Петрович шли всю ночь и пришли в зимовье, когда было уже светло. Александр Петрович распряг Гурана из волокуши и поставил его в стойло. Мишка не стал распрягать свою лошадь, приведённую им из деревни перед тем, как уйти в тайгу, заскочил в избу и ахнул, на ходу перекрестился и засобирался.
– Ну ты, ваше благородие, пока тута хозяйствуй, скока сдюжишь, а я сбегаю до деревни, проведаю дочку с внучками и погляжу, как она с пчёлами-то управилась. Хорошо, что мы борти по весне к ней перевезли.
Александр Петрович остался один. Он вошёл в дом, огляделся и увидел почти полное разорение. Судя по всему, прошедшим летом здесь стояли красные, а может быть, белые. Они забрали с собой всё, что могли унести и что могло пригодиться в тайге: припасы, весь Мишкин инструмент, шкуры и одеяла. Нетронутой осталась только громоздкая посуда: в углу сиротливо валялся на боку большой чугунный котёл, видно, «гости» шли пешком налегке или если верхом, то без обоза.
Один раз они видели в тайге, правда издалека, как в глубокой расщелине по руслу ручья двигался небольшой отряд в четырнадцать всадников. Среди них Мишка признал вроде своего знакомца Кешку и ещё одного, непомерно высокого верзилу в громадной, несмотря на лето, казачьей чёрной папахе, ноги которого волочились почти по самой земле. Мишка попытался вспомнить его имя, но вспомнил только имя третьего знакомца, ехавшего рядом с Кешкой, которого назвал Серёгой. Он ещё с сожалением тогда покачал головой и сказал, что, мол, «спортят» парнишку, потом пояснил, что это те самые трое, которые «стрелили» в Александра Петровича, когда тот шёл по Ангаре мимо Иркутска. Александр Петрович, не удержавшись, спросил:
– И Серёга стрелял? Молодой!
Мишка зашикал на него:
– Потише ты, Петрович! Тута далеко слыхать, – и приложил ладонь ко рту. – Хто его знает? Но сдаётся мне, он не стрелил. Только Кешка и энтот, верзила.
– Нет, Михаил, я слышал только один выстрел, и пуля была одна.
Тогда же выяснилось, что Мишка, когда жёг тифозную одежду Александра Петровича, нашёл эту пулю и не выкинул её, сберёг: «Ты жа тоже не выкинул, значит, нужна она тебе была!»
Они долго наблюдали, как удаляется отряд; он шёл от хребта вниз, в сторону Байкала, шёл тихо, только иногда по широким и плоским камням, похожим на растёкшееся серое застывшее слоистое тесто, тукали замотанные в тряпки конские копыта и изредка доносились обрывки разговоров.
– Вот бы послухать, о чём они гуторят, и узнать, куцы идут!
Они дождались, когда всадники скроются из вида и утихнут все звуки, потом встали и по широкой звериной тропе пошли вверх по склону в сторону заимки. Тропа поднималась на острый длинный хребет и дальше тянулась по его кромке. Александр Петрович шёл первым и вдруг в просвете деревьев, там, где тропа переламывалась на хребте, увидел две промелькнувшие в прогале серые спины. «Кабаны», – успел подумать он и увидел, как слева от него на сухую высокую лесину, царапаясь когтями по коре, шустро вскарабкался медвежонок, – он видел его совершенно отчётливо. Между тропой и сухим деревом рос невысокий подлесок, медвежонок поднялся сажени на три и замер, обхватив лапами ствол. Александр Петрович не успел ничего сообразить, как рядом, совсем близко услышал шумное сопение, храп и треск сучьев и сквозь кусты увидел бурый с сединой загривок. Прямо над его ухом грохнул выстрел.