Харбин
Шрифт:
Большую часть своей жизни она прожила в городе, разделённом на три части, две равные друг другу русские: одна – русская, другая – русская советская, и третья – китайская. Китайцев в Харбине было намного больше, чем всех вместе взятых русских, но по своей значимости в жизни города все три части были практически равны. Китайцев Анна не различала, они для неё были на одно лицо, но оказалось, что она не различает и русских, они тоже оказались для неё на одно… только вот – лицо ли?
«Как же тут правильно выразиться? – думал Александр Петрович. – На одно – политическое лицо! Вот! То есть она не может на харбинской улице отличить просто русского от русского советского! – И тут же ему в голову пришла мысль: – А кто их может различить?»
Вот это был вопрос
А действительно, кто их может различить, если они все – русские? Чем они друг от друга отличаются или должны отличаться, особенно когда одеты в одежду, купленную в одних и тех же харбинских магазинах? Александру Петровичу подумалось, что сейчас этот вопрос, наверное, не стоит таких сложных размышлений, он только понял, что тот молодой человек в вагоне-ресторане, оказавшийся советским гражданином, сам того не желая, нарушил границы мира его жены и она к этому ненарочному нарушению оказалась не готова. Он тогда отвлёк её на что-то, и через несколько секунд она об этом забыла.
С этой мыслью Александр Петрович снова взялся за очерки профессора Устрялова, на душе стало покойно, он уже раскрыл их, но тут же отложил: «А как всё-таки затронул её душу этот отрывок, про мавзолей! Но как можно об этом судить и ей, да и мне тоже, если мы там не были и этого не видели? И зачем я соврал ей, что говорил об этом с Николаем Васильевичем? Чего-то я… в общем?.. – И он принялся листать, но уже не по сделанным закладкам, а наугад: – Тут было что-то близкое, будто специально на эту тему». – Он перелистывал страницу за страницей и вспомнил: – Вот: «Нет привычных костылей…» Да, вот это я хотел найти: «…Нет привычных костылей, нет удобного карманного компаса, приходится ориентироваться «по звёздам». Комнатным людям с непривычки это трудно!..»
«Комнатные люди…» – это мы, – думал Александр Петрович, – «…не отстают от своих маленьких компасиков, игнорируя бушующую «магнитную бурю». И беспомощно блуждают: такие жалкие-жалкие…»
«Жалкие комнатные люди»! – Александр Петрович повторил эти слова и удивился, что он только что с такой лёгкостью, чего у него не получалось раньше, сам зачислил себя в их число. – А почему, собственно, и нет! Мы продолжаем жить нашими старыми ориентирами, это и есть наши те самые «компасики»! Чем я отличаюсь от Анны и что я могу ей объяснить – одни только ощущения, и ничего больше! Я тоже не отличу на улице одного русского от другого. И я пользуюсь своим «маленьким компасиком» и сверяюсь по нему, за неимением другого! Но, – и он перелистнул ещё несколько страниц, – было здесь что-то ещё, примечательное, ага: «…Наше старое студенчество в общей его массе не умело так жадно тянуться к учению, как нынешнее… У нас, у поколения декаданса и предгрозовья, было в крови слишком мало энтузиазма и слишком много скепсиса, чтобы верить в знание без оглядки и упиваться им безраздельно. Мы относились к истинам, нам преподававшимся, спокойнее, как к чему-то обыкновенному, будничному, лежащему в порядке вещей. Недаром и стих народного поэта насчёт «сеяния разумного, доброго, вечного» мы не умели произносить иначе, как с полубрезгливой иронией. Мы ценили университет, любили его, но ведь он никогда не был для нас запретным плодом. Он был для нас чем-то вроде наследственного имущества…»
Александр Петрович дочитал, и его поразила внезапная догадка: «Это не университет был для нас «наследственным имуществом»! Не только университет, а вся Россия была для нас «наследственным имуществом»! Вся!»
Он положил книгу.
Неужели – вот она, эта самая разгадка? Он ведь уже читал эти строки раньше, и не один раз. В нём уже бродило что-то; оно было жгучее, оно толкало изнутри, но не открывалось, не давалось для понимания. Иногда ему казалось, что он находится на пороге какого-то значительного открытия, того, к чему он на самом деле давно стремился: и когда убегал из Москвы, и когда под Симбирском встретился с Каппелем, и когда пытался дать ответ Мишке. Анна никогда ни о чём таком не спрашивала, и он думал, что её
Он перестал слышать стук колёс, забыл о завтрашней встрече с Антошкой или его братом, забыл даже о самовольстве сына… он листал: «Ещё, ещё, было что-то ещё!.. Конечно! – То, что он открыл сейчас как долгожданную разгадку, заполняло его. – Конечно, мы относились к ней как к «наследственному имуществу», жили себе и жили, как наши предки, как деды и прадеды, а в результате… – Вдруг он на секунду задумался и положил книгу на одеяло. – А в результате всё и!..»
И он вспомнил это русское слово – оно уже почти двенадцать лет так естественно висело на губах всей эмиграции, брызгало из газет, трепетало на диспутах, перекатывалось от стола к столу в ресторанах и гостиных.
«А в результате всё и!..»
Он снова услышал стук колёс, обрели реальность чуть освещенные светом ночной лампы углы купе: он не любил это слово и никогда не произносил его, когда шла речь о произошедшем, оно было для него как несправедливый приговор, он избегал общения с ним, и… и вот оно само пришло в голову и… неужели оказалось той самой разгадкой?
«Просрали! Чёрт побери, всё так просто? Тогда чего же я искал? Одним этим словом всё и объясняется? А как тогда этим словом объяснить Анне? А когда-нибудь подрастёт сын! В таком случае что же за мудрости здесь? – Он глянул на очерки Устрялова. – Что пытается объяснить Николай Васильевич? Уважаемый! – Александр Петрович задумался. – А ведь нет! Он протестует, он здесь протестует против этого. Он не согласен! Он не считает, если пишет так, – что Россию просрали! – Он с омерзением проглотил это слово, хотя ему показалось, что он его выплюнул. – И ведь вот как он пишет. – Он перелистал несколько страниц. – Вот! «Россия стала народнее!»
«Что это – «Россия стала народнее!» – повторил Адельберг. – А что же мы?»
«…За все время… мне довелось встретиться всего лишь с одним закоренелым пессимистом… насчёт нашего будущего…»
– Ага! – Александр Петрович не заметил, что говорит вслух. – Вот чего я искал и, естественно, не мог найти, ведь он не пишет и не анализирует прошлое, а пишет о будущем! А я читаю о будущем, а сам ищу объяснений прошлому!
Тут он услышал звуки с нижней полки, прикрыл ночник и прислушался – нет, ничего особенного, только обычным образом погромыхивал поезд.
«Вот так получается, – думал он, – он ищет будущее, а я – прошлое; но ведь оно должно вытекать одно из другого, это ещё древние утверждали! И что он пишет?»
«…Известный опытный литератор, он воплощал свои мысли в ударные, эффектные формы. Он красочно каркал о ждущих Россию ужасах. «Помяните моё слово, – восклицал он, – мы стоим у второго раздела… первый был в Бресте. Война на носу. Мы проиграем её и потеряем Украину, ещё несколько кусочков по западной границе, может быть, кстати, и Ленинград, последнюю форточку в Европу… Но этим дело не кончится. Пройдёт ещё несколько лет, мы не уймёмся по части мирового пожара, – и будет третий раздел России, когда от нас отнимут Кавказ, Туркестан, когда отложится Сибирь… Да, в Кремле не дураки, но ведь и Чемберлен не дурак. Да, у нас три туза, но у них-то ведь четыре короля! Нет, их шапками не закидаешь! Кто реально пока в выигрыше: мы или Европа? Наше золото – у них. Наши земли – у них. Наши ценности, включая сюда и вывернутые шубы, – всё ушло туда. Мы говорили, они делали!..»
«Это говорят в России, – читал и думал Александр Петрович. – Но и здесь говорят то же! Устрялов цитирует какого-то литератора, там, в Москве, но здесь придерживаются того же мнения! Или они тоже – «комнатные люди»?»
В один момент поезд на неровной дороге стало раскачивать.
«Чёрт ногу сломит; но, наверное, не глупый этот, которого он цитирует? Кому доверять? А может, не надо никому доверять, а взять и уехать на родину в Курляндию, как барон Маннергейм? Уехал же он к своим финнам! – Он повернулся на бок и упёрся коленями в стену. – «Всё! Хватит! Однако как же мало места на этой глупой полке! «Комнатные люди», все «комнатные люди»!»