Харбинские мотыльки

Иванов Андрей Вячеславович

— Эй! — крикнул он сиплым голосом. — Сто-ой!

— Прррр! Стою! — Шапка полетела на землю. — Жив кто? Ранен кто?

Мужик со сна барахтался в шинели, одной рукой щупал солому подле себя.

— Ребенок. Упал в обморок. Довезешь?

— А-ну, давай его сюда. Места хватит. Куда везти-то? Далеко? Куда идете?

— Ты куда едешь?

— На Русский рынок.

— Все время по дороге?

— Так все время по дороге… Там он был. Где ж ему быть?

— Ну, так и поезжай. Я скажу, когда мы приедем. Недалеко. Минут десять пешком.

Художник понес мальчика. Тот пришел в себя.

—

Лежи, лежи, — прошептал Борис.

— Лежу, — бессильно сказал мальчик.

Борис подал шапку мужику. Косой. Пригладил волосы. Нахлобучил шапку. Усмехнулся беззубым ртом. Тронулись. Еле-еле. Ребров без труда поспевал. Происшествие с обмороком оказалось неплохой встряской. Мир снова был настоящим. День ясным. Высоким. Разноцветным. Грязь и двухэтажные домики остались позади. Впереди было море, дорога. Мужик ухмылялся, поглядывая на ребенка, что-то себе под нос кивал.

— Как лошадь зовут? — спросил Борис зачем-то.

— А бог его знает… Как-то кличут, да я и не кумекаю по-ихнему. Так, пшла-родимая, вот и все. Лошадь на всяком понимает.

— А что, не твоя лошадь?

— Откуда моя? Хозяйкина. Я у ней в чулане живу, дрова колю, двор мету, отвези то, привези это. Тут мужики ей крыльцо строют, меня за пивом заслали. Вишь, какой бидон! Будет пьянка… Старуха водки еще ставит… Хе!

— Сам-то откуда здесь? С армией?

— А как же! С ней, родимой! Девятый пехотный Ингерманланд-ский полк! Весь белый свет повидал. И в Маньчжурии был, и в германскую… В гражданскую добровольцем пошел, конюхом взяли. Под Нарвой стоял. Ох и тошно же там было! Теперь вот кобылку стерегу. На пансион живу — спасибо генералу Горбатовскому, каждое воскресенье свечку ему ставлю! Мог и в шахту пойти, мужики пошли, работают. Только я, вишь, с деревянной ногой. Такого не берут… — Постучал по ноге. — Деревяшка!

— А можно мне постучать? — спросил мальчик.

— Стучи, мне-то что, она деревянная… в ней чуйства нету.

Тимофей постучал и таинственно улыбнулся.

— А папироски не курите?

Борис свернул на ходу. Солдат закурил.

— Как-то это незаметно происходит, — задумчиво сказал он. — Живешь себе человек человеком, а в один день глядь, а тебя уж и половина!

Ехали молча. Слева обрыв, гавань; справа дворы, заборы. Железнодорожные пути катали солнечный свет. Потихоньку из обломков выстроилась обшарпанная заводская стена; за ней вытянулись чугунные прутья высокой ограды. Каштаны, кладбище, лютеранская часовенка. Дорога пошла под уклон, лошадка повеселела, покатились быстрей. Где-то барахтался трамвай: скакал, позвякивал, скрипел.

Наконец-то.

— Вот тут мы сойдем, — сказал Ребров. — Спасибо!

— И вы будьте здоровы, берегите сынка! Изголодал он…

Поехал, поскрипывая; бидон перекатывался с боку на бок, как пьяный, посверкивая масляной улыбкой.

Тимофей не стал подниматься к художнику.

— А может, зайдешь? Картины посмотришь, — пригласил художник. Тот помотал головой, остался сидеть на скамейке во дворе.

Два маленьких мальчика бросали камни в лужу, в которой плавал бумажный кораблик; кораблик покачивался. На листьях деревьев блестели капли. Голова кружилась.

Ребров принес чернила, хлеб, писчей бумаги и почтовую марку на

ладони (как бабочку). На марке была Толстая Маргарита и шпиль церкви Олевисте. Мальчик бережно спрятал ее в карман.

— До дома-то донесешь?

— Да, — сказал Тимофей. — Спасибо вам большое! Приходите к нам! Мама так рада будет вам! Так рада!

Порывисто отвернулся и пошел. Ребров смотрел ему вслед. В очерке спины мальчика было что-то знакомое.

Шлепнулся камень в воду. Дети засмеялись. Ребров побежал наверх, в коридор, чтобы посмотреть, как Тимофей перебегает дорогу, идет мимо камня, который еще вчера был там, на углу, а теперь вместо него была черная яма, и саднило, как если б вырвали зуб. Ушел. Возле ямы стояли рабочие с лопатами и кирками. Лежал обтянутый тросом столб.

Попыхивая трубкой, подошел сосед из дальней угловой комнаты. Встал рядом у окна.

— Собираются электрические фонари ставить, — сказал старый немец, не вынимая трубку. — Вдоль всей улицы.

— Может, веселей будет, — сказал Ребров.

— Наверное, только не в наших комнатах, — заметил старик.

По лестнице кто-то шел, громыхая сапогами. Послышался голос фрау Метцер. С нею два мастера. У одного на шее висел ящик с гвоздями, из него торчал молоток. Другой, выпятив нижнюю губу, тянул стекла, обернутые в коричневую толстую бумагу. Хозяйка им что-то медленно объясняла по-эстонски. Шли очень осторожно. Ступеньки поскрипывали.

— Добрый день, Эльза Августовна, — сказал художник.

— Добрый день, — улыбнулась она растерянной улыбкой и продолжала говорить с мастерами, те только кивали, вздыхали, насупив брови.

Старик, жуя трубку и проглатывая слова, заговорил с ней по-немецки, — Ребров понял только то, что он что-то сделал… что-то, о чем она его просила… и там было не так просто…

— Gut… gut… — говорила хозяйка, слегка смущаясь. — Danke sehr…

Vielen Dank… Siia, palun [25] . — Указала работникам на лестницу; те уверенно полезли наверх. — Мы будем окна забивать наглухо на чердаке. Скоро зима, а там стекла гуляют, — сказала фрау Метцер и улыбнулась Реброву.

25

Хорошо… хорошо… Спасибо большое… огромное спасибо… (нем.) Сюда, пожалуйста (эст.).

— На улице фонари ставят, — зачем-то сказал художник.

— Да, — живо отозвалась хозяйка, — это хорошо, только я не понимаю, зачем ставить столбы. Повесили бы фонари на дома…

Над головой послышались тяжелые шаги. Ребров посмотрел на потолок: доски прогибались.

— Старый дом, — вздохнула хозяйка.

— Мой ровесник, — сказал старик.

К яме подъехал грузовик с щебнем. Наверху звякнуло.

Сначала улицу перебежала Обида; за ней по коридору шаги Жрицы; у часовни долго разговаривали женщины, одна в синем, другая в красном. Пришел Маг, принес газеты и записку к Иерофанту, ушел. Под окном проехала машина, нагруженная углем, с горочкой. В коридоре маму подловил Жрец, требовал вернуть долг. Мама просила подождать. Приходил Повешенный, предлагал переехать к нему. Мама отказалась.